Князь ночи - Жюльетта Бенцони

– И в этот час вас должны искать повсюду. У ищеек Шапиу хороший нюх. Если бы не река, они были бы уже здесь. И что бы произошло?

– А что может произойти? Вы меня приютили, найдя в лесу с раненой ногой. Нет ничего более естественного… Ко всему прочему, вы могли бы меня спрятать.

– Вот тут уж не будет ничего естественного. А потом, где мне вас прятать? – прибавил он, обведя рукой убранство дома. – Пока, к счастью, все еще поправимо. Конечно, сейчас никто не думает, что вы у меня, но ежели вас не найдут, такая мысль со временем кое-кому придет в голову…

– Так переправьте меня куда-нибудь в другое место!..

– В этом состоянии? Необходимо, чтобы за вами ухаживали, вам нужен отдых. Право, надо признать, что на сей раз вам это предприятие не удалось. Так что было бы благоразумнее…

– Если я возвращусь в замок, дядя заставит меня выйти замуж за Этьена или же Этьен снова начнет морить себя голодом!..

– Вы рассуждаете, как дитя, да вы и есть еще дитя! Не потащат же вас на рассвете в церковь вкупе с вашим кузеном. Я понимаю, как вам хочется бежать, но бегство нужно подготовить… и весьма тщательно, когда дело касается несовершеннолетней девицы. Подумали вы, что тому, кто вас приютит, придется отвечать по закону?

– Вы боитесь? – с презрением произнесла Гортензия.

– Не обо мне речь. Покинув замок, вам придется отправиться к человеку, имеющему вес в обществе, притом достаточно знатному и способному добиться, чтобы вас ему доверили, например, к другому члену вашего семейства.

– Мне бы хотелось попасть к моей тетке, мадам де Мирефлер, в Клермон.

– К старой графине Луизе? Говорят, она очень любила вашу мать и оттого несколько испортила отношения с маркизом. Но разве она еще на этом свете? И согласится ли она вас принять?

– Есть еще мадам Шове, послужившая мне провожатой во время путешествия в дилижансе из Парижа. Она жена перчаточника из Милло и…

– И вы никоим образом не должны рассчитывать на нее. Что такое жена перчаточника из Милло против маркиза де Лозарга в царствование Карла X? Ее муж поплатится за это своей фабрикой, а может, и свободой.

– Доктор Бремон из Шод-Эга…

– Окажется в таком же положении. Гортензия, Гортензия! Вы сейчас измучены, ранены, слишком взволнованы, а потому не способны рассуждать здраво…

Горячие слезы покатились по ее щекам, побледневшим от боли и горести, и вдруг она показалась ему достойной такого сострадания, что он забыл все доводы, призывавшие к осторожности, и склонился над ней, обхватив ее плечи рукой; ему хотелось, чтобы этот жест выглядел братским, но рука задрожала от прикосновения.

– Вы самым жестоким образом разбередили рану, вновь дав мне понять, какая пропасть лежит между нами. Я вас люблю и, однако, не имею права думать о вас, ибо кто я такой? Полудикарь, бастард, который не может ничего вам дать, кроме…

– Кроме любви, ведь вы именно это хотите сказать? О Жан, я не прошу у господа ничего иного. Почему не объявить всем, что мы любим друг друга?..

– Это значит подписать ваш смертный приговор, и, боюсь, гораздо скорее, чем мой. Вы не можете знать, на что способен маркиз… Вы мне не верите? – вскричал он, видя, как она в безнадежной ярости трясет головой, пытаясь высвободиться из его объятий. – И все же вам придется мне поверить… и довериться мне. Клянусь, однажды вы покинете Лозарг и скорее всего никогда сюда не вернетесь. Обещаю не знать ни сна, ни отдыха, пока я не вырву вас оттуда… даже рискуя более никогда вас не увидеть…

– Вы клянетесь?

– Да. А теперь вы позволите мне действовать, как я сочту нужным?

Она отвернулась от него, сжалась в плотный комочек на своем тюфяке и накрылась с головой покрывалом. Именно сейчас девушка почувствовала себя больной, ее стала бить крупная дрожь, силы вовсе покинули ее, быть может, от пережитого только что разочарования. Она находилась у Жана, Жан ее спас, он рядом, так близко… Она чуть было не поверила, что само небо отозвалось на ее тревожные мольбы. Она поверила… Один господь знает во что!..

– Поступайте, как вам заблагорассудится, – прошептала она. – Но дайте мне поспать…

Лихорадка погрузила ее в какое-то отупение, лишила воли. Она покорно позволила ему подхватить себя, перенести на приготовленную постель, снять мокрое платье, оставив ее в тонкой рубашке, уже высохшей на разгоряченном теле. Глаза ее были закрыты, и последние слезы еще блестели в их уголках. Она не могла видеть искаженного мукой лица Жана, не почувствовала, как дрожат его пальцы, когда он, как нежный возлюбленный, снимал одежду, скрывавшую ее грациозное юное тело.

Лишь на миг он позволил себе уступить мучительному наслаждению, созерцая ее, вытянувшуюся на разобранной постели и едва прикрытую тончайшим батистом, сквозь который розовели такие прелести… Более он не увидит их никогда… а ему страстно мечталось, что он будет ласкать их, сожмет в объятиях… Смятение чувств было столь велико, что он едва не поддался порыву: встав коленями на длинный сундук, служивший подножием кровати, словно молящийся перед алтарем, он трижды коснулся губами драгоценного тела: каждой из совершенных округлостей груди, призывавших припасть к ним в жарком поцелуе, уст, полураскрытых от лихорадки и оттого еще более соблазнительных… Но благоразумие настигло его в тот момент, когда он чуть не отдался страстному опьянению. Выпрямившись, он накрыл ее простыней, затем пуховиком, словно стараясь похоронить свое искушение под ворохом тканей, отошел к очагу, разворошил угли и подбросил еще дров…

Какое-то время он простоял в задумчивости, глядя на языки пламени, и наконец решился. Указав Светлячку на уснувшую девушку, он приложил палец к губам, затем облачился в козий кожух, нахлобучив на голову свою необъятную шляпу, и вышел, старательно прикрыв за собой дверь. Здоровенный волк проводил его взглядом, навострив уши, прислушался и снова лег, положив тяжелую морду на лапы.

Прошло несколько часов, дверь снова открылась, и владелец дома вступил в свое жилище. Огонь погас, в очаге лишь алели угли, отчего стало совсем прохладно. Снаружи буря утихла, и близилось утро. Гортензию разбудили скрип двери и звук шагов, но лихорадка продолжала ее трясти, она чувствовала себя такой слабой, что не могла даже приподняться.

Однако, когда огонь пробежал по охапке сухих веток, а Жан засветил еще несколько свечей от той, что оставил ей как ночник, девушка сделала над собой усилие и попыталась проснуться. Она увидела, что волчий пастырь пришел не один. Его сопровождал мужчина, и в нем Гортензия с удивлением узнала Франсуа Деве, фермера из Комбера, которого сперва приняла за видение, рожденное лихорадкой. Но рука Жана – он пощупал ей лоб – окончательно убедила ее, что она не грезит…

– Она вся горит, – вздохнул он. – У нее, наверное, сильный жар…

– И все же нужно увезти ее отсюда, – заметил фермер. – Если маркиз узнает, что она провела ночь под твоим кровом, он подвергнет тебя той же участи, что и меня. А может, и худшей…