Нефритовый Глаз - Дайан Вэйлян

Я не боюсь вашего испепеляющего взгляда. Не вам меня судить. Я сделал то, что от меня требовалось, так же как ваша мать в свое время сделала то, что требовалось от нее. В «культурную революцию» нам было не до нравственности. Мы просто старались выжить любой ценой. Вам, молодым, этого не понять. Вы воспринимаете нас как бессердечных чудовищ!

Сун попытался встать и покачнулся, будто лишился какого-то внутреннего стержня, опоры, необходимой для равновесия. Со второй попытки он все же поднялся. По лицу было видно, что этот человек выпил лишнего.

— А теперь, пожалуйста, уходите. Поезжайте к матери. Я звонил в госпиталь перед нашей встречей. Мне сообщили, что Лин Бай пошла на поправку.

Рано или поздно наступит и наш черед. Остается лишь ждать, когда это случится. Только знаете что? Это ожидание оказалось тяжелее, чем я думал. Все зло, совершенное нами за свою жизнь, в конце концов настигает нас и вгрызается в наши сердца. А когда от сердца ничего не остается и больше нечему страдать, вот тогда, возможно, и наступает наш час.

Он шагнул к двери и пошатнулся. Мэй вскочила и протянула руки, чтобы поддержать его.

Сун отстранил ее, как траурную розу, слишком колкую, чтобы к ней прикасаться. Потом выпрямился во весь рост, и хотя руки его еще подрагивали, на ногах он держался уже тверже.

— Ну, все, проехали! Вопрос закрыт! И все-таки хочется, чтобы у сына была спокойная, обеспеченная жизнь и после моей смерти. В Америке, я слышал, для этого нужно иметь только деньги!

Он толкнул рукой дверь, и та распахнулась.

— И перестаньте разыскивать нефритовую печать! Ее больше нет на свете! — обернулся Сун. — Чэнь всегда был трусом и предоставлял другим делать за него грязную работу. Поэтому Лин Бай и не смогла полюбить его. Но он постоянно крутился поблизости, подслушивал, подсматривал. Его удел пресмыкаться. Ему никогда не достичь жизненных вершин. Передайте этой жабе, что если он хочет уничтожить меня, то пусть сделает это собственными руками!

Мэй смотрела, как Сун идет через пустой бар, старательно печатая шаг, держа спину очень прямо. Открыв входную дверь, он ступил в дождь, хлеставший уже с меньшей силой. Водитель выскочил из машины и бросился навстречу своему начальнику, открывая на бегу большой зонт.

Мэй придвинула стул к кровати матери и села.

К носу Лин Бай подвели прозрачную гибкую трубочку. Ее тело опутывали разноцветные провода, похожие на схему маршрутов подземки, и соединяли его с монитором, на котором постоянно менялись цифры.

Хотя внешне Лин Бай почти не изменилась с того дня, когда Мэй видела ее в последний раз, чувствовалось, что ее состояние значительно улучшилось. Она спала, дыша ровно и глубоко. Выражение лица смягчилось. На щеках выступила здоровая испарина и даже намек на румянец.

Некоторое время Мэй молча смотрела на мать. Потом на цыпочках подошла к окну, под которым на стуле дремала Сестричка, и легонько потрясла ее за плечо.

— Сестричка! — позвала она. — Поезжайте домой спать, а я подежурю!

Та открыла глаза.

— Я не хочу спать. Уже светает.

Сестричка долила кипятка в свою чашку со старой заваркой и протянула Мэй. Они сидели у окна и по очереди пили чай, разделенные целым поколением и объединенные любовью к близкому человеку.

Сестричка показала на чье-то неподвижное тело на соседней кровати:

— Ночью привезли. Солдатик, пытался покончить с собой.

— А где же его родственники?

— Похоже, в Пекине у него никого нет.

С кровати донесся едва слышный стон.

Мэй посмотрела на тетю. У них были одинаково выступающие носы, унаследованные от общих предков. Ее лицо уже прорезали первые морщины, тыльные части ладоней исполосовали набухшие вены.

Сестричка не замечала изучающего взгляда Мэй. Она отхлебывала чай, с интересом следила, как мигают огоньки на мониторе, и даже не подозревала, как тяжело на душе у ее племянницы.

— Сестричка, а вам когда-нибудь… — несмело начала Мэй, — приходилось переосмысливать?

— Что переосмысливать? — не поняла та.

— Ну «культурную революцию», все, что тогда делалось, решения, которые принимались…

— Ну конечно, переосмысливали! Весь народ переосмысливал еще лет десять после «культурной революции»! Только что толку копаться в прошлом? Ничего уж все равно не вернешь и не изменишь.

Сестричка протянула Мэй чашку.

— Нас гоняли, как стадо овец. И некуда было деваться!

— Но почему? Вы же не были овцами, каждый поступал сознательно. Мама забрала нас из трудового лагеря, но оставила там отца. Папа не отказался от своих идеалов и принципов. Одни убивали, другие предавали родных и друзей. Но ведь совесть и разум есть у любого человека!

— Нельзя сравнивать то, что мы имеем сегодня, с тем, что случилось с твоими родителями. Время было совсем другое. В стране фактически шла гражданская война не на жизнь, а на смерть. И стычки по большей части вспыхивали стихийно, бесконтрольно.

— А если предположить, что контроль все-таки был? Что кто-то сознательно посылал людей на смерть?

— Что ты такое говоришь!

Мэй очень хотела рассказать Сестричке обо всем, что знала, но не могла. Ее сковало бремя маминых секретов, которые теперь предстояло хранить и ей. На ней лежало проклятие. Ее взрастила ущербная любовь и отравила своим ядом.

Мэй отвернулась, тяжело дыша — воздуха не хватало.

— Я не знаю. Все так запуталось. Я всегда считала, что только честность и любовь сделают меня счастливой. Но жизнь показывает: это не так. Теперь мне самой надо принять важное решение. Должна ли я разоблачить убийцу, спасшего нашу семью? Древняя мудрость гласит: ради спасения одной жизни стоит пожертвовать другой. Но разве не обязана восторжествовать справедливость для потерянного близкого человека? Можно ли простить виновницу его страданий и смерти, даже если она руководствовалась самыми благородными намерениями?

Сестричка посмотрела на Мэй с недоумением и тревогой:

— О ком ты? Я ее знаю?

Мэй не ответила, отдала ей чашку и подошла к больной матери.

Она села на краешек кровати рядом с той, которая дважды даровала ей жизнь. Потом наклонилась и прижалась к материнской руке, ощутив щекой ее теплую, мягкую кожу. Лин Бай приоткрыла глаза и тут же опять закрыла. Мэй померещилась мимолетная улыбка на ее лице.

Ночь была такой же беззвучной, как ее слезы. Мэй размышляла, можно ли ради любви пожертвовать справедливостью.

— Прости меня, мамочка! — прошептала она.

Из предрассветного сумрака за окном раздался несмелый голосок ранней пташки. Скоро придет день, и проснувшаяся жизнь выплеснется в мир, как волна на девственный песок. Но сначала светлая полоска над горизонтом ниспошлет на эту землю дуновение небесной благодати.