Красный свет - Максим Кантор

Так кто же, спрошу вас, кто не проиграл? Кому досталась победа?

Эстетика, которую представлял Черчилль, ушла в небытие – и будущее осталось за пионерами мысли, за авангардом. И разве сегодня победа новой эстетики не очевидна? Может быть тогда, в ресторане «Четыре сезона», Гитлер, рисуя свастику, изобразил проект бесконечного движения духа, которое мы называем историей?

Можно сказать так: черный квадрат изображал солнечное затмение (этот знак большевики трактовали как победу над солнцем), а свастика символизировала восход – возобновление вечного пути и оживление надежды. Собственно, к этому сводилась речь Гитлера – поселить надежду в сердцах сограждан. А оснований для надежды не было.

Гитлер говорил негромко. Он говорил спокойно и по существу. Описал послевоенный мир, его несостоятельность. Он не сказал ничего нового против того, что слушатели знали сами. Каждый понимал: это не настоящий мир. Как можно назвать миром – грабеж, как можно назвать договором – насилие? Никто толком не помнил, из-за чего началась война, но вот то, что мир получился отвратительный, – это видели все. Какие были причины для ссоры – уже никого не интересовало, а президент Вильсон, предложивший свои четырнадцать пунктов урегулирования Европы, тот вообще считал, что Сараево находится в Боснии, а Прага – в Польше. Интересовало всех другое: сколько денег возьмут с Германии, сохранят ли ей производство, что будет с Венгрией, заберут ли французы Рурскую область. Написанные на бумаге, эти слова мало что говорят современному читателю, тогда они значили буквально следующее: будет у нас завтра обед или нет? Не скажу о себе, я всегда был человеком обеспеченным, и мое состояние мало зависело от положения в Европе – но любой из сидящих в зале имел основания спросить себя: и что же мне дал этот мирный договор? Уверенность в завтрашнем дне, гарантию, что меня и моих детей не убьют? Как бы не так. Когда случится продолжение войны? В любой момент – завтра, сегодня. Первый акт трагедии окончен, дали занавес – но пьеса далеко еще не окончена. Полученные от нестабильного мира выгоды иссякнут, и начнется второй акт европейской бойни. И вот сидят люди в зале и знают, что существуют некие причины (а им говорят, что это объективные причины), по которым их в ближайшее время будут убивать. И нехорошо этим людям, странно им и страшно. Может, и не убьют, конечно, но начнется голод, экономический кризис, выгонят с работы. А почему, позвольте спросить, надо нас убивать или лишать работы? Какие такие исторические необходимости появились для того, чтобы сломать нашу судьбу? Кто сказал, что надо так сделать? И люди чувствовали себя участниками драмы, в которой вовсе и не собирались участвовать, – словно позвали их в театр, заперли двери, потушили свет и стали убивать.

Люди рады слушать любого, кто посулит помощь. Так больной бегает от врача к врачу, бессмысленно тычется в двери так называемых специалистов. Вот у этого – диплом! А тот – с бакенбардами и в очках, умный, наверно! За пять лет – с 1918-го по 1923-й – людям наговорили всякого. Их склоняли на свою сторону коммунисты, спартаковцы, монархисты, республиканцы, интервенты и капиталисты. Врали бойко. Во все времена политика есть инструмент выдавливания денег из населения; у населения, правда, почти ничего не осталось, но предлагали поделиться последним. Граждане поверженной Германии уже успели увидеть и Баварскую Советскую республику, и Веймарскую, и оккупационные власти, и парламентариев Лиги Наций, самых разных активистов от самых разных партий. И ждали: вот этот, может, и правду скажет! Те, что были до него, те, конечно, врали – но вот этого депутата давайте послушаем! А говорили депутаты одно и то же: платите! Положение такое, господа, что надо вам заплатить и за это, и за это, и еще вот специальный сбор средств – тоже извольте участвовать. На трибуны выходили новые и новые энтузиасты и вожаки, в рабочих куртках или в приталенных пиджаках – и каждый предлагал толпе откупиться от своей судьбы: отдать немного денег на очередную партию. Спустя полвека точно такие же энтузиасты стали продавать толпе акции и облигации будущих заводов, а в то время прощелыги продавали людям мирное будущее. Налоги, репарации, членские взносы, дотации, подписки – брали много. Жизнь лучше не становилась. Так и врач, который не может поставить диагноз, берет тем не менее деньги за визит. Платить было нечем – но все-таки платили. И нет-нет да приходила в голову толпы (ведь есть же и у толпы какая-то голова) простая мысль: вот у нас в стране много партий, партийные функционеры не работают, не сеют, не жнут, они только обещают нам нечто – а смотрите, все они одеты, сыты, живут в хороших условиях. И значит, их кормим мы. Нам себя-то нечем прокормить, а мы, оказывается, кормим несколько партий дармоедов и врунов. Зачем?

В то время, когда Гитлер взял слово, слушать ораторов уже устали. Но он сумел говорить так, что его слушали.

Оратор нужен затем, чтобы сказать то, что известно и без него, – но сказать так, чтобы люди стали доверять собственным ощущениям. Гитлер формулировал то, что чувствовал любой, он лишь называл вещи своими именами. Он сказал: не надо искать сложных объяснений для простых вещей. Вас обокрали, это вы сами знаете. Хотите, расскажу, кто и как воровал? Оглянитесь, сами увидите, кто разбогател. Не только Германия поражена в правах, поражены в правах многие европейцы. Посмотрите, что стало с Венгрией. Вспомните о резне, устроенной румынами в Трансильвании, – при полном попустительстве так называемых миротворцев. Они же миротворцы – вот договор в Версале подписали, чтобы людей больше не убивать. А почему тогда пустили румынских военных резать и грабить мирное население Трансильвании? Ну, почему? Чтобы венгров окончательно запугать? А беженцы? Беженцы, образовавшиеся от передвижения границ, они разве не жертвы мирного договора? Вы знакомы с цифрами? Они сопоставимы с потерями на фронтах. А что творится в Австрии? Разве то, что происходит в Европе, похоже на договор? Договор – это когда стороны договариваются, когда соглашением руководит здравый смысл. Не слушайте пустых фраз, которые будто бы все объясняют. Инфляция, государственный долг, репарации – вас обманывает торжественность терминов, вам кажется, что за этими словами стоят здравый смысл и закон. Нет, не так. Я покажу вам, что эти слова значат.

Инфляция – это когда банкиры печатают слишком много денег. Зачем они обесценивают деньги? Чтобы обесценить промышленность, дать возможность крупным капиталистам ее скупить за миллиарды, которые на деле являются копейками. Потом они введут новые деньги, и истраченный прежде миллиард станет нулем. Денег, которые заплатили за фабрику, больше нет. А фабрика есть – но уже не наша. Так именно произошло в нашей стране, вы сами это знаете. Миллиард старых марок стал равен одной рентной марке – это значит, у нас больше нет сбережений, ни у кого. Мы все стали пролетариями, не правда ли? Имущества у нас больше нет, будущее под вопросом. Но разве в мире ликвидировали класс рантье? Просто этими рантье мы уже никогда не будем – другие будут владеть нашими заводами.

Государственный долг – это выражение звучит так, словно в долгу оказались все граждане государства. Как будто мы все залезли в долги – и теперь виноваты. Вот вы, милейший господин, например, брали у кого-нибудь в долг? Нет? А вы? Тоже нет? Кажется, здесь в зале нет людей, которые кому-то что-то должны. Тогда откуда возник этот грозный государственный долг? Возникает долг оттого, что преступное или слабое правительство занимает деньги у крупного капитала или у соседних держав. И оказывается, что люди должны какому-то конкретному ростовщику, нечистоплотному субьекту – вроде того Ротшильда, который из собственного кармана расплатился за Суэцкий канал. И страна – домохозяйки, школьники, старики – должна возвращать долг. С процентами, заметьте, с процентами! И спросите себя, дорогие сограждане, куда уходят ваши платежи? Заем этот используют исключительно на взятки коррумпированным чиновникам, но чаще всего неподъемные для бюджета деньги нужны для ведения войны. В случае неудачи в должниках оказывается вся страна. И тогда политики – продажные, безответственные, коррумпированные подонки! – тогда они говорят: у нас государственный долг! Позвольте: так у кого долг? У государства – или у народа? И откуда этот долг взялся, если ни я, ни вы в долг не брали? И почему мы должны отдавать долги воров и взяточников? И если у народа такое государство, которое не представляет народ, то, может быть, оно не нужно вовсе?