Грешные сестры - Анастасия Дробина

– Видите, слепец непростительный, какая красота? – без улыбки спросила Мерцалова, садясь прямо в полушубке и платке на сундук у дверей. – Вы посмотрите, посмотрите получше. Ей можно и вовсе ничего не говорить, просто встать и стоять – букетами закидают! Куда Купавиной! Соня и моложе, и красивее, и голос великолепный – купечество в восторге будет!

Софья посмотрела на нее с изумлением.

– Маша, зачем?.. – начала было она, но Гольденберг вдруг жестом заставил ее встать, зачем-то оправил платье на ее плечах, приподнял за подбородок голову (Марфа угрожающе приподнялась из-за стола), два раза обежал вокруг Софьи, что-то деловито бормоча, и трагическим голосом объявил:

– Вы меня вгоните в гроб, госпожа Мерцалова! Но эта-то хоть, я надеюсь, не беременна от Гамлета?!

– Вот что, господин почтеннейший!.. – рассвирепела Марфа, с треском швыряя на стол огромный нож.

Но Софья, хоть и залившаяся краской, нетерпеливым жестом остановила ее:

– Марфа, сядь, успокойся… Не волнуйтесь, Аркадий Соломонович. Ничего такого нет.

– Да? Ну, слава богу… Роли, конечно же, не знаете.

– Знаю.

– Вот как?.. – удивился Гольденберг. – Ну, извольте прочитать с места встречу Гамлета и Офелии. Только без поз, умоляю вас, без поз! Просто одну роль!

Перед тем, как начать, Софья еще раз посмотрела на Мерцалову. Та, сгорбившись, сидела на сундуке, улыбалась ободряюще, но в черных полузакрытых глазах блестело что-то странное, из-за чего Софья долго не могла собраться с духом и начать давно знакомый монолог.

– Маша, зачем? – спросила она снова, когда Гольденберг с недовольной гримасой объявил, что на безрыбье и рак – рыба, напомнил о завтрашней репетиции («Не опаздывать, мадемуазель Грешнева, не опаздывать, через два дня – спектакль!») и, натянув на одну руку пальто, убежал. Мерцалова, улегшаяся прямо в полушубке на кровать сразу же после того, как за антрепренером закрылась дверь, тяжело повернулась на бок, посмотрела на Софью из-под полуприкрытых век сухими, недобрыми глазами. Без всякого выражения сказала:

– А назло Купавиной. Офе-е-елия, тоже еще. С косой ее жиденькой, рыжей… Ненавижу кошку драную. Ходит, как царица Савская, думает, что Снежаев в нее теперь влюбится до бесчувствия. Ха-а… Влюбится такой, как же. Разве что такое же счастье ей посреди сезона обеспечит. – Мерцалова похлопала себя по животу. Увидев, с каким ужасом смотрит на нее Софья, она жестко усмехнулась, приподнялась на локте и неожиданно выставила вперед смуглый, побелевший в суставах кукиш.

– Вот ей, шалаве, Офелия! Пусть лучше ты, а ей – не дам! Умру – не дам!

– Я откажусь, – решительно сказала Софья.

– Ну и дура будешь, – с сердцем ответила Мерцалова, падая на подушку и запрокидывая покрывшееся бусинками пота лицо. – Ты зачем в актрисы пошла? Чтобы «Кушать подано» до седых волос говорить? «Откажусь»… Поблагодари и садись роль учить, другого-то такого раза не будет. Поесть у вас нету ли чего? У меня второй день не топлено.

– Марфа, посмотри там… – велела Софья. Недовольно ворчавшая Марфа вылезла из-за стола и пошла с ухватом к печи. Софья же вытащила из-под скатерти на столе обтрепанные, исчерканные поправками листки с ролью Офелии и, стараясь не думать о неприятном, скребущем сердце чувстве, принялась за чтение. Но мысли в голове бродили совсем не располагающие к Шекспиру, а за окном, ломая ветки и поднимая возле забора крутящиеся столбы снега, носился ветер.

– …Нет, это никуда не годится, – серьезно и устало сказал Гольденберг, когда Софья в шестой раз завалила сцену объяснения с принцем. – Видимо, в самом деле придется отменить спектакль. Софья Николаевна, я вижу, что ошибался. Вы еще слишком молоды для Офелии. Вы ее не чувствуете.

– А Офелия была старухой? – огрызнулась Софья, прекрасно понимая, что антрепренер прав.

– Были ль вы когда-нибудь влюблены? – вопросил Гольденберг. Софья услышала хихиканье с первых кресел партера, где расположились молодые актрисы, краем глаза поймала сердитый, недоумевающий взгляд Гамлета – Снежаева. Пожала плечами, не ответила.

– Вот в этом все и дело, – уныло сказал Гольденберг. – Сами еще не почувствовали, а умом пока не доросли. Офелия любит Гамлета, ловит каждое его слово, дыхание, взгляд, а вы смотрите на Василия Львовича, как дева-мстительница. Будто не поцеловать его хотите, а убить. В чем дело, вы устали? Присядьте… Почему диалоги с Полонием и Лаэртом у вас выходят более чем сносно, а главная, самая главная сцена – ниже всякой критики? Что вам сделал Гамлет, позвольте узнать?

– Ничего, – равнодушно сказала Софья, подбирая платье и усаживаясь прямо на сцену. – Не могу я по-другому, Аркадий Соломонович. Пусть Купавина играет.

– Боюсь, что будет еще хуже, – искренне сказал антрепренер, случайно или намеренно не замечая сидящую в первом ряду Купавину. – Вы хотя бы красотой возьмете наше дремучее купечество. И песня… Не забудьте по крайней мере песню Офелии, это гвоздь вашей роли! Видит бог, вам надо быть не в театре, а в опере! Ну, встаньте, встаньте, давайте еще раз! И полюбите хоть немного вашего Гамлета, не так уж он плох.

Софья усмехнулась, поднялась, заметив краем глаза, как нервно дернулось лицо Снежаева. Красивое лицо с большими темными глазами, с черной линией густых бровей, с маленькой бородкой, с мягкой волной каштановых волос, в которой едва заметна была седина. Конечно, Гольденберг был прав; конечно, все зрительницы театра и половина труппы были влюблены в этого красивого мужчину, великолепного актера, доводившего до слаженных рыданий зал в «Гамлете» и «Отелло». Но… они не слышали этой безобразной, грязной мужской ругани посреди ночи, не слышали женских рыданий в ответ, не видели залитого слезами лица Маши, ее разбитых губ и носа, пятен крови на полу. Га-амлет… Софья непроизвольно поморщилась, прошлась по сцене, чтобы собраться, и, повернувшись наконец к Снежаеву, сладким голосом, от которого противно сделалось самой, вопросила:

– Принц, были ль вы здоровы это время?

…Репетиция сильно затянулась. Уже давно разошлись по домам любопытные статистки, актеры и актрисы, занятые в вечернем спектакле и собиравшиеся отдохнуть, ушла даже Режан-Стремлинова. Мерцаловой не было уже давно. Оставались только Софья, Гольденберг и Снежаев, мрачневший все больше и больше с каждой минутой. Наконец антрепренер объявил, что продолжать – выше его сил, что ему самому еще играть Фальстафа вечером, что завтра их освищут и будут правы, но он сделал все что мог и ни в чем не виноват, и предложил актерам идти отдыхать. Уставшая до крайности Софья смогла только кивнуть.

На дворе, несмотря на четыре часа пополудни, уже смеркалось: из-за города наползли сизые, тяжелые тучи, вот-вот должна была начаться метель, в потемневшем воздухе уже мелькали первые снежинки. Было холодно, и вышедшая из театра Софья низко надвинула на лоб платок, ускоряя шаг. И тут же остановилась: сзади ее мягко взяли за локоть.

– Сударь!.. – возмутилась она, оборачиваясь… и тут же умолкла: перед ней, ежась от холода и нервно сбрасывая снежинки с мехового воротника пальто, стоял Снежаев.