Каббала власти - Исраэль Шамир

Теоретически верующий человек должен быть готов к зримому проявлению духовного мира, Бога и нижестоящих Сил. Практически мы отказались верить в такую возможность. Шведскую даму-пастора спросили, что бы она сделала, если бы ей явилась св. Биргитта. «Я бы заказала два нива, большой бифштекс, а если бы это не помогло, то добровольно отправилась бы в психиатрическую лечебницу», — ответила та. Если таков ответ священника, то чего можно ожидать от мирян?

Когда мы отвернулись от Божественного присутствия и удалили Его из нашей жизни, мы помогли Его противнику за шахматной доской. Теперь влияние и планы Сатаны стали очевидны, и никакие бифштексы с пивом не изменят этого. Последние события человеческой истории — бессмысленное разрушение природы и войну против духовности — нельзя правдоподобно объяснять материальными причинами. За вполне человеческими устремлениями больших корпораций, за Жадностью с большой буквы, за парадигмой Господства, безликий Разрушитель явил себя, как лорд Дарт Вейдер на покорённой планете.

Как-то раз, путешествуя по Пелопоннесу, мы заехали в картинно-средневековый город Науплио. Его порт сторожат мощные серые стены форта, уютные кафе растянулись по набережной, а за ними узкие кривые переулки круто поднимаются вверх по склону холма, увенчанного венецианской крепостью. Городские улицы были чисты и умыты и хранили легендарную прелесть Греции. На материке (в отличие от островов) не так уж много мест, способных сходу покорить сердце чужестранца. Греки называют этот город «Нафлио», видимо, в честь поросёнка Наф-Нафа. Это место довольно необычно для Греции: город был основан крестоносцами по пути в Яффу и Аккру, зодчими были венецианцы, гурки, французы и баварцы, а правил герцог Афинский. Науплио стал первой столицей независимой Греции, но ненадолго. Его милостиво миновала судьба Афин, и город не стал перенаселённым мегаполисом.

Зато это хорошая база для вылазок по Арголиде. На главной площади стоит старинное венецианское здание — местный археологический музей. Экспозиция начинается с предметов искусства микенского царства, отпрыска великой минойской цивилизации Крита. Микенская культура расцвела недалеко отсюда за толстыми стенами Микен и Тиринфа, под скипетром проклятых Агридов. Удивительно свободное и вдохновенное искусство, с игривыми и сладострастными (как барочные нимфы на потолке нашего отеля) наядами и богинями, весёлыми осьминогами на керамике, с фресками, напоминающими палестинский Дейр эль-Балах. Микенцы знали письменность, строили дворцы и крепости, вырезали из базальта замечательных львов над вратами, ведущими в столицу. Но следующие залы свидетельствуют о глубоком упадке. Живописное буйство исчезает, и его место занимают скучные геометрические формы. Пройдут века — с XII по VI век до н. э. — и лишь тогда местные жители вновь создадут произведения живого искусства, обретут письменность и изощрённость прошлого.

Эту лакуну чувствуешь, читая «Одиссею». Гомер писал свой анахронистический шедевр через четыре века после коллапса. Он и не подозревал, что прообразы его героев умели читать и писать, а их принцессы вряд ли стирали белье собственноручно. Искусство периода упадка крайне похоже на то, что сегодня принято называть «современным искусством». В небольшом музее афинского акрополя можно увидеть точную копию скульптуры Джакометти, сделанную 2 700 лет назад. Простенький геометрический орнамент того периода с успехом сойдёт за лучшее проявление современного искусства. Так в скромном музее Науплио мы нашли недостающую деталь головоломки: смерть искусства — это признак коллапса цивилизации.

Другая деталь нашлась на другом конце Европы, в столице басков Бильбао, где стоит гигантский музей современного искусства, построенный еврейско-американским семейством Гуггенхаймов. Это, пожалуй, самое грандиозное здание, возведённое в современной Испании, оно подобно флагману торгового флота, входящему в Бискайский залив. Его форма уникальна. Там нет прямых углов, а изгибы стен столь замысловаты, что не поддаются словесному описанию. Здание музея построено с целью произвести впечатление, оно ошеломляет, как космический корабль, приземлившийся на деревенской улице.

Внутри оно меньше поражает воображение. Куски ржавого железа, видеоэкраны, грубые геометрические конструкции выдаются за шедевры современного искусства. Художник из Нью-Йорка демонстрирует 15 рифлёных стальных поддонов, художник из Японии — большую комнату с дюжиной телевизионных экранов, показывающих бесконечную пустоту. Четыре просторных этажа этого ничего не стоящего сумбура венчает пятый этаж с коллекцией костюмов от Армани. Любой экспонат без ущерба можно заменить любым другим. Здесь нет «Рафаэлей ржавого железа»: художник как творец искусства уступил своё место куратору музея, владельцу художественной коллекции. Это они решают, какой именно мусор будет выставляться, чьё именно имя будет красоваться под фотографией размокшего куска мыла или дохлой крысы. И только блестящий ярлык Армани царит, неподвластный воле куратора, а может, наоборот, он то и воплощает в его глазах идеальное искусство.

Музей современного искусства в Бильбао должен был выставлять «Гернику» Пикассо, эту современную версию Страшного Суда. На деле он забит металлоломом. Это наглядный пример упадка, нет, кончины европейской изобразительной традиции. Музей Гуггенхайма — отнюдь не исключение из правил, он устанавливает правило и моду. На Биеннале современного искусства в Венеции бельгийцы представили ряд стульев, японцы — 100 метров фотографий живой клетки, израильтяне — бесконечные книжные полки, забитые дешёвыми прошлогодними бестселлерами, англичане — сплющенные старые автомобили. По дороге в Милан мы обогнали грузовик, везущий прессованные автомобильные остовы на свалку. Они могли бы стать экспонатом Гуггенхайма, как впрочем, как и любая куча мусора. Никто бы не удивился, если бы эту кучу сопровождала табличка с именем художника, страной и перечнем исходных материалов.

В музее Амстердама мы видели коллекцию полуразложившихся, гниющих свиных туш. Газеты писали, что одна из туш, погруженная в ёмкость с формалином, пленила воображение частного американского коллекционера, и тот купил её за пятьдесят тысяч долларов. Решением двух мамонцев — частного коллекционера и музейного куратора — она стала произведением искусства. В церкви св. Николая в Копенгагене вместо вдохновенных образов Мадонны (удалённых из церкви добрыми протестантами), мы видели огромную цветную фотографию старой больной женщины, рядом женские гениталии размером с амбарные ворота, рядом натуралистичный акт орального секса в гомосексуальном исполнении. В амстердамской церкви проходила выставка моментальной пляжной фотографии. У таких выставок двойная задача — профанировать и церковь и искусство. Обе они с успехом выполняются: церкви Амстердама и Копенгагена стоят пустые, а художники производят мусор.

Как же эти тошнотворные постеры, тухлые кадавры или дешёвое порно стали называться произведениями искусства? Предтечи современного искусства — Густав Курбе и Эдуард Мане — восставали против романтического отрицания реальной жизни и реального человека. Пионеры современного искусства, Марсель Дюшан и Казимир Малевич старались эпатировать буржуазию, расширить границы искусства, показать безграничность человеческого духа. Но их парадоксальная шутка о том, что «всё, что выставлено в музее уже есть искусство» была воспринята с убийственной серьёзностью и возведена в ранг непреложной истины.