Супервольф - Михаил Ишков

Меня преследовали беспросветно-темные провалы распахнутых товарных вагонов, через которые на платформы сыпались груды людей — их сбивали в толпы и гнали сквозь зевы угловатых, очерченных в виде двух соединявшихся виселиц, ворот. Над воротами вздымались издевательские надписи, напоминающие, что «труд делает свободным» или «каждому свое».

Меня донимали отверстые пасти рвов, чье чрево заполнялось телами моих несчастных соотечественников вперемежку с тысячами гоев. При этом палачи воистину не разбирали кто иудей, кто эллин, а кто славянин. Каждый получал аккуратную дырку в затылок. Меня выворачивало наизнанку от картин бушующего, вырвавшегося из-за горизонта тайны пламени, уничтожавшего целые города, и неважно — был ли это Сталинград или Гамбург, Дрезден или Смоленск. Огонь объял землю, и этот огонь мы, люди, развели собственными руками — точнее руками всего лишь одного человека, моего старого знакомца Адди.

Все эти дни я находился под нестерпимым гнетом голосов, требующих «примкнуть», «влиться», «защитить», «отстоять» и так далее, но в те дни мне более, чем когда бы то ни было, стало ясно, куда влекут зовущие, какого цвета флагами они подманивают непосвященных.

Их знамена были пропитаны кровью невинных.

Даже спустя двадцать лет, получив советский паспорт, даже расположившись на высоте четырнадцатого этажа, растворившись в небесной лазури, мне было трудно признаться в таком немыслимом для сознательного строителя коммунизма ужасе. Дело даже не злополучной подписке, которую мне пришлось заполнить в Ташкентском НКВД. Трудно пересчитать, на скольких документах о неразглашение стоит моя подпись. Куда более меня смущает другое обстоятельство — чем я могу обосновать этот страх с научной точки зрения? Тем, что Гитлер и Сталин договорились выдать друг другу политических врагов и по окрестностям ходили слухи — будто на станции Брест-сортировочный состав с немецкими коммунистами, отправляемыми в Германию, уже поменял железнодорожные оси? Тем, что был уверен — любая проверка документов закончится для меня посадкой в этот состав?[56]

Я вовек не забуду Михваса, умевшего с неподражаемой легкостью обойти любые острые углы, связанные с нарушением подписок о вечном молчании. Меру его изобретательности пусть оценит читатель, так как мой нынешний соавтор, пренебрегающий советами, доносящимися с высоты четырнадцатого этажа, относит такого рода соображения к смехотворным, изжившим себя предрассудкам. Он утверждает — вы сгущаете краски, ведь наряду со скверным в то время было много хорошего. Он демагогически заявляет — истина в согласии. Не в пренебрежении, не в умолчании, не в клятвах и заверениях, не в оскорблении всех и вся, но в умелом увязывании всего и вся в некий подвижный конгломерат, называемый «живой жизнью».

Товарищ Васильев был далек от такого рода философии. Он решил задачу бегства в страну социалистической грезы с помощью привычного, утвердившегося в те дни шаблона, но для начала полезно уточнить время и место действия.

Это был сентябрь тридцать девятого года, начало войны. Немцы после двухдневных боев сумели захватить Брест, затем штурмом взяли Брестскую крепость, защищаемую польским гарнизоном под командованием отставного генерала Константина Плисовского, и теперь поджидали «освободителей», приближавшихся к Бресту с востока.

Я хочу напомнить о нескольких бессонных ночах, когда я, прислушиваясь к артиллерийской канонаде, в поисках спасения метался между Гитлером и Сталиным. Пусть первый — враг, но я уже имел с ним дело. Я имел надежду быть прощенным. Мессинг готов был покаяться, поклониться «изму», зовущему за горизонт тайны. Об этом горько вспоминать, но вспомнить необходимо, потому это была даже не соломинка, это была смертельно опасная глупость.

Но кем был второй? Разве я мог быть спокоен за свою безопасность, зная, что Сталин обещал выдать фюреру всех, кто так или иначе досадил другу Гитлеру? Я был уверен, что в этом списке Вольфу Мессингу было отведено одно из первых мест. Если кому-то эта мысль покажется дикой и неизлечимо эгоцентричной, пусть поостережется бросать камни в перепуганного медиума и вспомнит о бревне в собственном глазу и неглупой подсказке — не суди, да не судим будешь.

Я хочу напомнить о холодной дождливой ночи в сентябре тридцать девятого года, когда не умеющий плавать Мессинг обнаружил, что его лодка стремительно наполняется водой. Я проклял себя за патологическую непоследовательность — как только стало известно, что немецкие танки переправились через реку и ворвались в Брест, ошеломленный экстрасенс бросился искать лодочника, который согласился бы переправить его на занятый врагом берег. Ему повезло на негодяя-контрабандиста, за немыслимые деньги всучившего несчастному страдальцу дырявую лодку, которая, добравшись до середины реки, начала тонуть. Раз за разом, скороговоркой, судорожно вычерпывая прибывающую воду, я шептал про себя: «Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…», («Слушай, Израиль: Господь — Бог наш; Господь — един»). Но этого Мессингу показалось мало. Вперемежку с призывом к Богу Единому, Богу Израиля, он твердил, обращаясь к его Сыну — «спаси и сохрани». Не позабыл он и слова, слышанные от одного старика: «Бисмиллахи р-рахмани р-рахим!.. (Во имя Аллаха, милостивого, милосердного…).

Пытаясь обрести мужество, отыскать силы вычерпывать воду, он на разные лады повторял эти формулы, но, сознаюсь, более для того, чтобы разбудить свой дар, чем искренне надеясь на божью подмогу. Я взывал к потусторонней, мистической силе — осуши дно лодки, дай мне силу пройти по воде аки посуху, одним рывком перебрось меня на землю твердую, землю мощную.

Так совершается падение, так мы оказываемся в объятьях самого страшного «изма», в просторечье именуемого дьяволом, и если бы не крепкая рука красноармейца, схватившего тонувшего отчаявшегося головастика за шиворот, встряхнувшего его, вернувшего к жизни, никто и никогда больше не услышал бы о таком удивительном вундермане, как Вольф Мессинг.

Красноармейский лекарь осмотрел меня. Политрук успокоил. Этот военный с тремя квадратами на петлицах вместо того, чтобы потребовать у меня слипшиеся документы, которые я с готовностью держал в руке, сказал просто.

— Держись, товарищ.

Я зарыдал.

Мессинга накормили горячей кашей — как сейчас помню, пшенной с салом. Я ел кашу и рыдал. Затем, словно просыпаясь, огляделся вокруг. От трубы полевой кухни тянуло необыкновенно ароматным дымком — там, по-видимому, пекли картошку.

Когда дождь прекратился и выглянуло солнце, меня угостили печеной картошкой. Солнце, как и предсказывал мой лучший друг Гюнтер Шуббель, светило с восточной стороны, и пока я добирался до Бреста — шел пешком, просыхая и радуясь жизни, — дар в полном объеме вернулся ко мне и подсказал — ты сделал правильный выбор, Вольф. Чтобы ни случилось, держись его.

А случалось в те дни всякое. Случалось много такого, что могло ввергнуть в отчаяние и не такого незаурядного, прошедшего огонь и воды магика, каким был Вольф Мессинг, но и любого, не потерявшего дар разума человека.