Московская историческая школа в первой половине XX века. Научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина - Виталий Витальевич Тихонов

очевидна и его государственническая позиция, неприятие анархии и международного ослаблении страны. Еще одно обвинение – пангерманизму, может расцениваться и как настроение части российского общества, и как наследие французского происхождение Готье. Не случайно последовательный антигерманизм – одна из черт его записок.

Естественно, что прогноз о будущем России Готье также не отличался оптимизмом: «После 1861 года – погибло дворянство, так как не смогло приспособиться к новой жизни; после 1917 года – погибнет весь народ, ибо нового уклада, ни состязания с Европой он не в силах выдержать»[815].

Оба историка скептически относились и к Временному правительству. Впрочем, такие настроения были и у многих других представителей научного сообщества московских историков. Веселовский сравнивал деятельность Временного правительства с «маниловщиной», стремлением понравиться всем и уйти от ответственности. «Мне представляется, что путь один – бросить маниловщину и политику компромиссов, которые ведут только к замедлению неизбежного процесса разложения»[816], – утверждал он. Очевидно, что историк считал, что стране нужна последовательная и сильная власть.

Последней надеждой для него и для многих сторонников сильной власти было выступление Л. Г. Корнилова. Не случайно в составлении аграрной программы Корнилову участвовал другой представитель младшего поколения Московской исторической школы – Яковлев. Краткое описание программы сохранилось в докладах Следственной комиссии по делу Л.Г. Корнилова[817]. По словам следователей, аграрный проект Корнилова составлялся на основе доклада Яковлева, который «бросил все и ушел в народ, дабы путем личных восприятий выяснить истинное отношение широких масс к этому наболевшему вопросу»[818]. На основе собственных наблюдений историк пришел к выводу, что национализация земли в России невозможна, поэтому отчуждение земель должно пройти на выкупной основе. Предполагалось выкупить землю у частных владельцев и передать ее крестьянам для создания мелкого крестьянского землевладения. Как докладывали следователи: «В грубых чертах проект таков: все земли частновладельческие, монастырские, удельные и казенные обращаются на основании справедливой и разумной оценки в особый государственный земельный фонд. Отчуждению не подлежат земли частных землевладельцев, площадь которых не превышает ста десятин и те частные владения общей площадью 5 миллионов десятин, которые местными особо созданными учреждениями будут признаны имеющими промышленное значение… Отчуждению не подлежат все лесные земельные угодья и дачи. Необходимый для выкупа капитал образуется путем установления особого налога на все виды собственности, не подлежащие отчуждению, то есть городские имущества, лесные угодья, промышленные предприятия и капиталы. Государственный земельный фонд предназначался для прирезки на отрубные участки площадью от 15 десятин в зависимости от места нахождения земли и распределяется безвозмездно между всеми солдатами… и семьями убитых воинов, матросы пользуются теми же правами»[819]. Проект всецело поддерживал сам Корнилов, рассчитывавший с его помощью привлечь на свою сторону солдатские массы, столь необходимые для удержания власти.

Аграрная программа Яковлева, судя по отзывам о ней, носила популистский характер, предполагая наделение слишком большим количеством земли каждого солдата. П.Н. Милюков отзывался об этой программе как «фантастическом плане», называя Яковлева «не вполне уравновешенным господином»[820]. Любопытно отметить, что Милюков до этого даже не знал Яковлева, хотя круг московской профессуры, тем более историков, был крайне тесен. Это показывает, насколько Милюков был погружен в политику и отошел от научных кругов. Скептически к этой программе относился даже ближайший сподвижник Корнилова, А.И. Деникин[821]. О Яковлеве как авторе аграрной программы упоминает и А.Ф. Керенский[822]. Сам ученый признавал Корнилова, по свидетельству Готье, хорошим военачальником, но не политиком[823].

Отношение к выступлению Корнилова у московских историков было неоднозначным. Готье считал это авантюрой, а Веселовский писал: «Выступление Корнилова – последняя ставка на спасение России. Ставка бита, или, вернее, сама оказалась пустой»[824]. Если к Временному правительству московские историки относились скептически, то захвативших власть большевиков расценивали не иначе, как негодяев. Осмысление феномена большевизма станет надолго одним из лейтмотивов записок Веселовского и Готье.

Уже сразу после захвата власти большевиками Готье не разделял мнения многих знакомых, что они продержатся не больше нескольких месяцев. Он считал, что впереди предстоят тяжелые годы[825]. 18 января 1918 г. он записал: «…У меня сложилось твердое убеждение, что большевики останутся у власти очень долго»[826]. В дальнейшем неприязнь к большевикам только усиливалась. Он противопоставлял их «цивилизованным людям» и даже начал считать, что приход немцев – это меньшее зло: «Большевизм как опыт социалистической пугачевщины, настолько дик и тяжел, что даже владычество бронированного немецкого кулака кажется наименьшим злом, чем разгул русских горилл»[827]. Таким образом, большевизм и его успех историк напрямую связывал с некультурностью масс. Неслучайно он использовал слово «гориллы» как обозначение крайней невежественности новых «хозяев жизни». По меткому замечанию первого публикатора дневника ученого, Т. Эммонса, «для него они представляли собой смесь отрицательных свойств интеллигенции… и черни»[828]. Стоит отметить, что в представлении о том, что немцы – меньшее зло, Готье был не одинок: многие представители российской интеллектуальной элиты считали так же[829]. Негативное отношение московских историков к большевикам находилось в русле настроений большей части русской интеллигенции[830].

Значительное внимание осмыслению феномена большевизма уделил Веселовский. Причем он подошел к вопросу больше с научно-исследовательской точки зрения, а не с эмоциональной, как это сделал Готье. Сначала Веселовский, казалось бы, не выделял большевиков в общем потоке анархии, но уже в 1918 г. Октябрьская революция коснулась и историка. 3 января 1918 г. в его арбатской квартире прошел обыск[831]. Впрочем, на первый раз все закончилось хорошо. Крайне негативно ученый воспринял разгон Учредительного собрания. С его точки зрения, это был конец революции и начало окончательной победы сначала анархии, а затем и реставрации. Большевикам в этом процессе он отводил следующую роль: «Большевики „народные“ комиссары в точности выполняют немецкую программу…»[832]. Здесь Веселовский следовал популярным слухам о связи большевиков с германскими спецслужбами. Сам он был уверен, что новые власти долго не продержатся, но «издыхающая гадина, – писал он, – перед смертью еще напакостит»[833]. Когда по стране упорно муссировались слухи о захвате России немцами, Веселовский так же, как и Готье, считал, что германская оккупация – меньшее из зол, по сравнению с «большевистской чернью»[834].

Вскоре от эмоциональных оценок Веселовский перешел к целенаправленному изучению социализма и большевизма. 6 февраля 1919 г. он сделал следующую запись: «За последнее время я много читаю по истории революций и социализма и обдумываю исследование по этим вопросам»[835]. Любопытно отметить, что в дневнике проскальзывает упоминание о существовании некоего кружка исследователей социализма. 13 апреля 1919 г. было уже четвертое заседание[836]. Автор записок не