По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

Вчерашний ветерок совершенно стих. На море не было ни малейшей ряби. Дойдя до конца мола, мы склонились над водой. Я опять увидел бесчисленных морских ежей.

— Быть может, это моя последняя поездка в Грецию. Я начал свою карьеру с раскопок на острове Фасос, неподалеку отсюда. И сохранил самые лучшие воспоминания об этом периоде моей жизни, хотя то было время полковников. Мэр открыто сотрудничал с полицией. Как только установилась демократия, он сбежал с семьей в Австралию и больше не подавал признаков жизни. Я до сих пор не опубликовал результаты моих тогдашних раскопок. Этим и хочу заняться, вернувшись в Париж. Дочь Везирциса мне поможет. У меня уже не так много сил. Последнее, чем я полакомлюсь, прежде чем покинуть Грецию, будет, наверное, морской еж.

Великая Лавра населена, возможно, не больше, чем другие монастыри, поскольку располагает всего лишь крошечным кладбищем на пять-шесть мест. Могилы отмечены простыми деревянными крестами, вкопанными в землю. Надо сказать, что мертвецы долго там не залеживаются. Их кости переносят в соседнее здание, и вот оно-то выглядит очень даже внушительно. Поскольку его дверь была открыта, я смог увидеть, что монахи Лавры хранят не только черепа своих усопших собратьев, но также кости рук и ног. Положенные друг на друга, эти берцовые, бедренные и плечевые кости образуют своего рода клумбу, где цветы заменяют сотни, если не тысячи черепов. В отличие от тех, что я видел в фотоальбоме из книжного магазина «Пантократор», черепа Лавры совершенно анонимны и не имеют никаких надписей на лбу. Все ли монахи, населяющие старейший афонский монастырь, окажутся в этом оссуарии? Одно несомненно: святого Афанасия тут нет. Он-то получил право на настоящую могилу, расположенную в католиконе. Некогда ее собирались перенести, но она источала такое благоухание, что идею в итоге забросили.

Кладбище и оссуарий расположены вне монастыря, рядом с современной вертолетной площадкой. Онуфриос мне сказал, что не так давно один вертолет рухнул в море, угробив всех своих пассажиров, в том числе и патриарха Александрийского.

— После той катастрофы никто на этих штуках больше не летает. Президент Путин, который посещал Афон в сентябре 2005, прибыл на частном судне.

Онуфриос сохранил самые дурные воспоминания об этом визите, поскольку тогда произошло беспрецедентное унижение греческих властей — российский президент потребовал, чтобы ни один из людей его свиты не подвергался досмотру афонских таможенников.

— С ним прибыло человек сорок, все с большущими чемоданами. К чему такой багаж, если визит длился всего несколько часов? Не знаю, что русские отсюда вывезли, но только, когда они уезжали, чемоданы у них были подозрительно тяжелые.

— Может, они взяли только то, что им принадлежало? — попытался я его утешить.

С большим волнением обнаружил я ухо Артемиды, словно только за тем и приехал, чтобы им полюбоваться. Оно находится в верхней части фрески, обрамляющей дверь трапезной, сразу под черепицами кровли, которые частично укрывают его своей тенью. Мне даже показалось, что я различаю на мраморе легкие следы розовой краски. На фреске изображен архангел Гавриил, благовествующий Марии, что она произведет на свет Сына Божия. Почему в эту сцену включили ухо Артемиды? Желая показать, что Дева благоговейно выслушивает послание ангела? Или намекнуть, что она не верит собственным ушам? Я заметил Онуфриосу, что уши матери Христовой на росписи не видны.

— Так ведь ее уши никогда и не изображают! — вразумил он меня.

Потом показал в правом углу фрески силуэт испуганно убегающей девушки в короткой тунике.

— Это убегает побежденная Пресвятой Девой Артемида. Я слышал, что на территории монастыря раньше был храм, посвященный этой богине.

Мы толкнули дверь трапезной. Я очутился в зале, способном принять многие десятки человек, с мраморными столами и сложенными из камня скамьями. Столов тут было не меньше двадцати, в два ряда, и на каждом в пинг-понг можно было бы играть. На них взирала толпа святых, ангелов, демонов, нарисованных на стенах. Краски фресок потемнели, отчего место казалось еще более сумрачным. Откуда шел освещавший его скудный свет? Из двери, быть может. Мы сделали несколько шагов и оказались в середине зала. Он был не совсем пуст: какой-то человек сидел за столом и спал, уронив голову на руки. Непонятное любопытство толкнуло меня приблизиться к нему и заглянуть в лицо. Это был тот самый человек из Гревены, который признался мне, что у него никого нет на этом свете. Мне стало жаль его. Несмотря на сонм окружавших его фигур, он показался мне довольно одиноким в этом огромном помещении.

— Раньше тут жило восемьсот монахов, — сказал Онуфриос, когда мы вышли во двор.

Я сфотографировал ухо Артемиды и две колонны зеленого мрамора, точно такие же, как в Иверском монастыре. «Должно быть, монахи разрушили храм с зелеными колоннами. Все монастыри взяли себе по паре».

— Куда теперь? — спросил я своего спутника.

— Отвезу тебя к Симеону, я предупредил его о твоем визите. Но до того хочу кое-что показать.

Разумеется, я уступил его просьбе. Отъехав на километр от Великой Лавры, мы вышли из машины и, спустившись по отлогому склону, добрались до островка растительности. Там, среди деревьев и кустов, был большой камень, выше меня, на многочисленных гранях которого были нацарапаны рисунки, изображающие рыб, животных, лица и похожие на галеры корабли.

— Как думаешь, каких времен эти рисунки?

— Не знаю. Покажу своему преподавателю, может, он скажет.

Фотографируя камень во всех ракурсах, я обнаружил странное мифологическое животное с двумя головами и шестью ногами. И вдруг до меня дошло, что речь идет попросту о скотоложеской сцене.

— Может, это какой-то монах изобразил, — сказал я Онуфриосу, который тоже стал ее рассматривать.

— Возможно.

Вчера он был в прекрасном настроении. Я несколько раз заметил, как он улыбается за рулем без видимой причины. Это внушило мне надежду, что он приготовил какой-то приятный сюрприз и лишь ждет подходящего момента, чтобы о нем объявить. «Наверное, разузнал о Димитрисе Николаидисе… Брат Навсикаи жив, и я его увижу». Эта возможность необычайно меня смущала. Я уже смотрел на свою встречу с Димитрисом как на испытание, которое выбьет у меня почву из-под ног. Чтобы не думать об этом, я начал задавать Онуфриосу посторонние вопросы.

— Ты сам-то веришь, что Пресвятая Дева побывала на Афоне?

Он пожал плечами.

— Так говорят. Еще говорят, что, когда Мария сюда прибыла, в статую Зевса, что стояла на самой верхушке горы, ударила молния. На месте статуи сейчас маленькая часовня в честь Преображения Господня.

— А известно, в каком возрасте Мария умерла?

— Она не умерла, — поправил он меня, — а уснула. На следующий день после Успения ее могила оказалась пустой. Ей было пятьдесят семь лет.

Выдумывать другие вопросы мне не понадобилось: посреди дороги шел какой-то монах. Он нас приветствовал, сложив руки перед грудью и слегка поклонившись. Лицом он напоминал того журналиста, с которым я познакомился на церемонии анастенаридов. Мне пришло в голову, что все люди, с которыми я сталкивался за эти последние недели, на самом деле лишь два-три ловко загримированных актера, которые и сыграли все роли. Один и тот же актер изображал отца Минаса и секретаря Священного Собора; монах, виденный мной в самолете, был не кто иной, как президент Аристотелевского университета, нацепивший фальшивую бороду; портье гостиницы «Континенталь» и Онуфриос тоже один человек. «Я был прав, он потратит мои деньги у Корали». Приближаясь к Симеону, я вспомнил о мертвом голубе, про которого рассказывал его двойник на обратном пути из Лангадаса.