Дом, который построил Дед - Борис Васильев

— Всякая власть от Бога.

— Бросьте! Власть есть олицетворение реальной мощи, а не абстрактных идей. Я ведь к вам не за проповедью, а, как бы выразиться, за ясностью. Вот! — Генерал привычно поднял палец. — Не за утешением, а за просветлением.

Священник убрал радушную улыбку, посерьезнел. Долго молчал, прихлебывая чай: он был разумен, склонен к размышлениям, и Олексин не обманывался на его счет. И сейчас терпеливо ждал нового направления в их беседе, хотя был порывист и на редкость нетерпелив.

— Знаете, что настораживает, уважаемый Николай Иванович? Настораживают обещания. О мире, о земле. Власть, которая опирается на исторические традиции, никогда не обещает, ибо следует этим традициям. А эти начали с обещаний.

— Которые не исполнят, — буркнул генерал.

— «Не клянись», сказано в Писании. А такое начало, полагаю, может означать, что традиции будут ломать. Поперек традиций эта новая власть, почему и уповаю лишь на Учредительное собрание.

— Соберут говорунов всея Руси.

— В тягчайшие дни свои Русь всегда прибегала к соборному разуму.

— А как же с пенсионом? — Из всего сказанного Николай Иванович ясно уловил только предположение, что традиции будут ломать, а полный пенсион, лично пожалованный ему Государем, вытекал из традиций. — Последний раз прислали в августе.

— Не могу знать сего. — Отец Лонгин помолчал, поглядывая на обескураженного генерала. — Исходя из милосердия к воину, тяжко пострадавшему за веру, царя и отече…

— Черта им в царе и отечестве! — заорал Олексин, побагровев. — Благодарствую за чай, благодарствую за беседу, виноват за черта.

И, отбросив стул, похромал к дверям.

Дома он, еще не остыв, твердо и нежно объявил о необходимости срочно отбыть в Смоленск, непременно в мундире и непременно при всех орденах. Необходимость он обосновывал беспокойством за Ольгу и неопределенностью положения, в котором ему, как человеку военному, требовалась полная ясность. Руфина Эрастовна поняла, о чем он умалчивал, но не отговаривала, а только смотрела такими глазами, что генерал, поперхнувшись, замолчал, поднял к губам ее руку. Она поцеловала его в голову, утопив лицо в седых кудрях — у Николая Ивановича и намека не было на лысину.

— Любовь моя, вы уносите мое сердце. Может быть… Может быть, только не сердитесь, мы пока поживем без вашего пенсиона? Средства пока позволяют. Право, я молю вас.

— В ваших ручках я податлив, как воск, так что очень, очень прошу не уговаривать меня более.

— Вам необходимо отдохнуть перед дорогой, — краснея, шепнула она. — Пожалуйста, поверьте женщине, которая любит первой и единственной любовью.

И он покорно встал, хотя чувствовал, что тоже начал краснеть. Да, это было верхом неприличия — днем запираться в спальне! — но с недавнего времени Николай Иванович вдруг обнаружил, что безмерно восхищается женщиной, которая ни в грош не ставит подобные предрассудки.

После обеда Руфина Эрастовна сама навестила старосту и выпросила лошадь: коляска в хозяйстве еще сохранилась, но лошадей давно уже продали. Просить кого-либо о чем-либо (исключая любовников, разумеется) ей было трудно, но она перебарывала отвращение с некоторым торжеством, поскольку унижалась (просьбу Руфина Эрастовна всегда ощущала как унижение) ради любимого. Староста тут же распорядился о лошади, и ранним утром следующего дня генерал выехал в губернский город Смоленск в сопровождении среднего сына старосты. Малость придурковатого, но старательного.

— А что, барин, теперича, значит, все мужиками будут?

— Все. Как один.

— А ты же пахать не умеешь. Ни тебе пахать, ни тебе косить. А?

— Ни пахать, ни косить.

— Ну и как же проживать надеешься?

— В ночном, — вздохнул генерал: его не раздражал разговор, поскольку не мешал думать. — В ночном теперь проживать. Сделают, понимаешь ли, такой «Бежин луг» для всех бар.

В Смоленск приехали к обеду. Ольга очень обрадовалась, чего нельзя было сказать о Василии Парамоновиче: он хорошо помнил ночное посещение бывшего собственного дома, допрос при чадящей лампе и продиктованный лично им список жильцов генеральского особняка. Это мешало, как заноза, а кроме того, Николай Иванович его не слишком-то жаловал, и, отсидев обед (даже костями не решился похрустеть в свое удовольствие), Кучнов как-то незаметно перебрался на кухню. Здесь Фотишна, привычно ворча, кормила откомандированного старостой сына, и Василий Парамонович отвел душу в разговоре с ним, интересуясь главным образом, почему это генерал перестал пить за обедом водку.

Тем временем Ольга провела отца в гостиную, где всего-то год назад собирались все Олексины по поводу печального юбилея материнской кончины (Николай Иванович сразу же вспомнил об этом). О сестрах, племянниках и жизни в Княжом она подробнейшим образом расспросила еще за обедом, а вот о Владимире приберегла разговор с глазу на глаз.

— Понимаешь, папа, он был очень напуган. Хотя бравировал, показывал мне револьвер. — Ольга имела смутное понятие о личном оружии. — А потом сбежал. Ночью. Куда — не знаю, никаких разговоров не было. Только тогда стрельба началась. Совсем рядом с домом.

— Дурак, — буркнул генерал. — И это — на всю жизнь, как родимое пятно.

Он размышлял, куда следует явиться в первую очередь по поводу пенсиона. Владимир его интересовал постольку поскольку («Лоботряс!»), и из всего рассказа старшей дочери он запомнил револьвер да стрельбу, вероятно, в силу собственной профессии. Зато разговор навел его на неприятные воспоминания об одолжении, с которым пришлось обращаться тогда к самому генерал-губернатору в связи с карточным проигрышем сына-лоботряса. Правда, долг он вернул (естественно, не без помощи Руфины Эрастовны), дружба юности ничем более не была омрачена, и губернатор… Вот! Вот кто знал все, мог все объяснить, дать дельный совет. Он вскочил, прервав Ольгу. Впрочем, он давно уже ее не слушал, разбираясь в собственных воспоминаниях.

— Извини, дочь. Должен идти. Необходимый визит.

До губернаторского дома было рукой подать, и Олексин пошел пешком, тем паче, что его возница после обеда завалился спать. Некогда чинная улица была замусорена обрывками бумаг, газет, объявлений, почерневших от дождей листьев, но это генерал успел заметить, еще подъезжая к собственному дому, мусор его раздражал, но не удивлял. А удивляло появление в этом дворянском гнезде города большого числа лиц, которые прежде попадались здесь лишь изредка: солдат в шинелях нараспашку со сбитыми на затылок папахами; вооруженных рабочих, крикливых женщин, хохочущих неприлично громко. И абсолютно не было тех, к кому он привык: чиновников, офицеров, гимназистов. Родной город вдруг стал чужим, он не только видел, что он чужой, — он чувствовал чужие настороженные взгляды, он шел, как сквозь строй, и поэтому старался ступать особенно твердо, поэтому вздернул подбородок, расправил плечи и с особым стуком опускал палку на кирпичный тротуар. И очень жалел, что под плащом не виден его мундир и боевые ордена.