Одинокий волк - Джоди Пиколт

Однако жизнь найдет способ дать тебе по зубам.

Сотрудник тюрьмы, печатая одним пальцем, вводит мои данные. Кажется, если это его работа, он уже должен был бы научиться печатать. Или хотя бы записаться на курсы быстрого набора на клавиатуре. Он делает это так медленно, что я начинаю думать, что вообще не попаду в камеру и мне придется сидеть здесь все время, пока меня не отведут в суд, где предъявят обвинение.

Выворачивай карманы, — велит он мне.

Я достаю бумажник, в котором тридцать три американских доллара и несколько таиландских батов, ключи от отцовского дома и арендованного автомобиля.

Мне вернут вещи? — спрашиваю я.

Если отпустят, — отвечает офицер. — В противном случае деньги положат на счет, пока ты будешь ожидать суда.

Я даже думать себе об этом не разрешаю. Это всего лишь недоразумение! В понедельник Джо убедит в этом судью.

Нов голове, как тени на аллее, продолжают роиться сомнения. Если бы дело не обстояло настолько серьезно, зачем назначать такой огромный залог? Если бы дело не обстояло настолько серьезно, зачем окружному прокурору лично звонить Джо, чтобы сообщить, что мне предъявлено обвинение? Если бы дело не обстояло настолько серьезно, зачем отвозить меня в окружную тюрьму на заднем сиденье автомобиля шерифа?

Я, разумеется, не силен в юриспруденции. Но в достаточной мере знаком с основами, чтобы понять: пока больница подавала иск, в котором обвинила меня в нападении, штат выдвинул против меня обвинение в убийстве.

Как окружной прокурор вообще так быстро узнал о том, что произошло?

Кто-то ему сказал.

Это не врачи, которые — давайте посмотрим правде в глаза! — совершенно определенно высказались о безрадостных перспективах отца. Это не могла сделать юрист больницы, которая, если бы все пошло по намеченному плану, только обрадовалась бы освободившейся койке для больного, которому они на самом деле смогли бы помочь. Это не могла сделать представитель банка донорских органов, потому что подобное не совпадает с устремлениями ее организации.

Остается одна из медсестер. Я видел нескольких, входящих и выходящих из палаты отца. Одни были смешными, вторые — добрыми, третьи приносили мне поесть, четвертые — пели церковные гимны. Вероятно, консервативно настроенный человек, который верит, что жизнь неприкосновенна ни при каких обстоятельствах, мог бы пойти работать медсестрой, чтобы сохранить этот божий дар. А отключение аппарата поддержания жизнедеятельности могло огорчить ее, хотя это и часть ее работы. Прибавьте сюда истерику Кары и...

Внезапно я спотыкаюсь о собственную мысль. Кара!

Черт побери, это она меня сдала! В конце концов, кто назначит официальным опекуном человека, которого арестовали за попытку убийства?

Я поймал себя на том, что меня бьет дрожь, хотя в кабинете стоит жара, как в восьмом круге ада. Я скрещиваю руки на груди в надежде скрыть тремор.

Ты оглох? — орет офицер, нависая надо мной.

Я понимаю, что не слышал ничего из того, что он говорил

Нет. Простите.

Иди сюда!

Он ведет меня в крохотный душный кабинет.

Раздевайся!

Мне нет нужды рассказывать об отношении к геям в тюрьмах. Но когда он произносит эти слова, я не могу больше делать вид, что все происходит не по-настоящему. На меня, хотя я ни когда даже книгу из библиотеки не задержал, как на преступника, заведено досье. Сейчас меня обыщут. А потом засунут в камеру с человеком, который в действительности заслужил быть за решеткой.

Вы имеете в виду, прямо перед вами?

Господи! — восклицает офицер, в притворном ужасе округляя глаза. — Прошу меня простить! Я должен был забронировать приватную кабинку с видом на море. К сожалению, эта услуга на данный момент недоступна. — Он складывает руки на груди. — Однако я могу предложить альтернативу: или ты сам раздеваешься, или я тебя раздену.

Мои руки тут же тянутся к поясу на штанах. Я вожусь со змейкой, повернувшись спиной к полицейскому. Расстегиваю «молнию» на отцовской куртке, потом пуговицы на рубашке. Полицейский осматривает каждый предмет одежды.

Повернись ко мне и подними руки! — велит он.

Я повинуюсь, закрыв глаза. Я чувствую на себе его взгляд. Он натягивает пару латексных перчаток и поднимает мои яички.

Повернись спиной и нагнись, — приказывает он.

Я делаю это и чувствую, как он раздвигает мне ягодицы и исследует анальное отверстие.

В одном из баров Бангкока я познакомился с тюремным надзирателем. Мы умирали со смеху от его историй о том, как заключенные мажут себя собственными фекалиями, что надзиратели называли автозагаром. Он рассказал об одном парне, который спрыгнул с верхней койки в туалет, как в бассейн, о «трофеях», которые они находили во время осмотра анальных отверстий: заточки, баночки с содовой, отвертки, карандаши, ключи, пакетики с героином, а однажды даже живого воробья.

Но пристальнее всего нужно следить за женщинами-заключенными, — сказал он. — Уж они-то могут пронести целый тостер.

Тогда мне казалось это смешным.

Сейчас — нет.

Полицейский снимает перчатки и швыряет их в мусорную корзину. Потом протягивает мне мешок для белья. В нем синий комбинезон, какие-то футболки, белье, тапки для душа, полотенце.

Это подарок-комплимент от дежурного, — говорит он. — Если появятся вопросы, можешь позвонить портье. — Он заливается смехом, как будто сказал что-то смешное.

Меня ведут к медсестре, где измеряют давление, осматривают глаза, уши, засовывают термометр в рот. Когда она наклоняется, чтобы прослушать легкие стетоскопом, я шепчу ей на ухо:

Это ошибка.

Прошу прощения?

Я осматриваюсь, чтобы удостовериться, что дверь закрыта и мы одни.

Мое место не здесь.

Медсестра поглаживает меня по руке.

Да, милый, мое тоже.

Она отводит меня к другому полицейскому, который ведет меня в недра тюрьмы. Через каждые несколько шагов мы про ходим двойные двери, по обе стороны которых на контрольно-пропускных пунктах стоят охранники, которые поочередно открывают и закрывают двери. Когда мы проходим через очередную дверь, конвоир лезет в корзину и протягивает мне еще один мешок.

Простыни, одеяла и наволочка, — говорит он. — Смена белья каждые две недели.

Я здесь всего лишь на выходные, — объясняю я.

Он даже не смотрит на меня.

Как скажешь.

Мы идем по лестнице, и каждый раз, когда я ставлю ногу на ступеньку, раздается металлический лязг. Камеры по одну сторону прохода. В каждой двухъярусная койка, раковина, унитаз, телевизор с пластмассовой обшивкой, чтобы видны были детали. Почти все заключенные в камерах, которые мы проходим, спят. Те же, кто не спит, завидев меня, свистят или окликают.