Заря приходит из небесных глубин - Морис Дрюон

Отец мой умер, мать умирает,

И я жду своей очереди на земле,

Однако чувствую снова…

Этот непостижимый к жизни порыв.

Он не носил свою душу, как шарф, а поэту такое не прощается.

Грег был сыном известного в свое время композитора; их семья происходила с Мальты и была католической, как и все на том острове. Но в жены он взял дочь крупных еврейских буржуа по фамилии Эйем, вот почему его самого всегда считали евреем.

Арлетта, супруга Фернана Грега, была обязана выбором своего имени Барбе д’Орвильи, другу ее семьи. Она тоже писала стихи, опубликовала два сборника и книгу путевых заметок «Нью-йоркское головокружение». Но с тех пор лишь копила рукописи. В юности это была высокая темноволосая красавица, однако с возрастом в ней появилось что-то от колдуньи. Угольно-черный взгляд, крючковатый нос, тонкие губы с горьким изгибом, пожелтевшие от беспрерывного курения пальцы, скрипучий голос… Она вечно куталась в шали и являла собой довольно неожиданное зрелище, но умела вести беседу крайне живо и обладала поразительным даром спорщицы. Властная, томимая бессонницей и тревогами, она жила в основном по ночам, как сова, расхаживая по своей комнате и засыпая только под утро. Муж, хотя она часто его раздражала, обожал ее.

У них было двое детей. Сын Франсуа Дидье, главный инспектор финансов и уже директор Бюджета, был обаятелен и серьезен — тип молодого крупного чиновника. Дочь Женевьева, деятельная и образованная, посвящала себя в основном родителям, будучи натурой преданной. Несмотря на постоянные хлопоты, в ее темных глазах виднелась мечтательная глубина. Поскольку отец превозносил мои достоинства, я вскоре стал близким другом дома.

Странного вообще-то дома. Собственно, это был Павильон вод и лесов, оставшийся от одной из всемирных выставок конца прошлого века, который перевезли в Пасси, на окраину деревушки Буленвийе. Своего рода большая восточная изба. Впрочем, до этого там держали лошадей для «Мишеля Строгова», спектакля по одноименному роману Жюля Верна, поставленного в театре Шатле.

Сад, густой и мало ухоженный, давал приют множеству птиц на своих больших деревьях. Усеянный цветами по весне, осенью он благоухал лесом. Всего пятьдесят метров до улицы Ранелаг, но впечатление было такое, будто вы в сотне лье от Парижа.

Обветшалость странного жилища скрывал дикий виноград. На время сильных дождей приходилось расставлять тазы в гостиной, поскольку крыша протекала.

Гостиная была просторная и обставлена красивыми старинными креслами, но их бархатная или шелковая обивка уже поистерлась, а восточные ковры потеряли половину своего ворса. Раскидистые канделябры с позолоченными листьями придавали камину вид испанского алтаря, чему вторил из угла огромный аналой с распростертыми орлиными крыльями.

Трапезы в столовой, увешанной полотнами школы Фонтенбло, обязывали к особому распорядку, а главное, им предшествовали долгие ожидания. Инспектор финансов погружался в чтение очень серьезной газеты «Тан». Поэт занимал беседой своих гостей до девяти с половиной вечера, а тем временем сверху доносились звуки принимаемой ванны. Наконец, собрав все свое мужество, он решался перейти к столу, не дожидаясь жены. Тут появлялась она, еще влажная после своих омовений, с соломенным козырьком на лбу и в сопровождении дочери, которая помогала ей одеваться. В конце концов подавали на стол, но и тут не обходилось без того, чтобы она не потребовала приглушить свет, резавший ей глаза, или не попросила кого-нибудь из сотрапезников сменить место, чтобы лучше его видеть.

Из-за вечной бессонницы хозяйки трудно было уйти раньше полуночи, поскольку для нее, как для всех дам-литераторов того времени, начиная с Анны де Ноай, беседа была одновременно и искусством, и важным занятием.

Деньги в доме Грегов водились редко, и поэт каждый месяц обходил все писательские организации, чтобы собрать свои гонорары, которые гигантскими отнюдь не были.

Несмотря на это, Грег часто устраивал приемы, где мешались литераторы всех возрастов, артисты, крупные чиновники, светские люди, политические деятели и проезжие иностранцы. Две молодые женщины привносили в эти сборища нотку исключительного блеска: Клод Арно, полупрозрачная блондинка, супруга другого инспектора финансов, сына посла, который и сам станет одним из крупнейших дипломатов Пятой республики, и Люси Фор, отличавшаяся «венецианской» белокуростью, — ее мужу, адвокату, тогда не было еще и тридцати, но в свое время его изберут председателем Совета Четвертой республики. Об этих молодых обворожительных женщинах, с которыми я сближусь по возвращении с войны, могу сказать, подобно Талейрану, что их дружба наполняла мою жизнь прелестью.

Наплыв гостей становился особенно многочисленным и стихийным в дни выборов во Французскую Академию, куда поэт выставлял свою кандидатуру, но не проходил.

У Фернана Грега была самая курьезная и упрямая академическая карьера из всех возможных. Первую попытку он сделал в 1914 году при поддержке Эдмона Ростана. И с тех пор повторял — периодически и довольно весело.

«Видите ли, — сказал он однажды, — мне не везет; мои голоса вечно у покойников». И действительно, если учесть всех усопших членов Академии, которые были бы благосклонны к нему, он смог бы выиграть и маршальские выборы.

Возможно, впрочем, что в этих провалах отчасти была повинна и его неудобная супруга.

В те времена кандидаты посылали какого-нибудь друга узнать результаты голосования. В тот день, когда Грегу хватило храбрости потягаться с Шарлем Моррасом, он возложил эту задачу на меня, что было вполне по-республикански.

Как только объявили результат, я устремился в соседнее кафе, к телефону, чтобы сказать ему, что «увы, увы…». Он не проявил ни малейшего огорчения. «Я ждал этого. Сколько голосов?.. Неплохо… Значит, получится в следующий раз. Возвращайтесь скорее; будет много друзей».

В самом деле, сбежались друзья. Прибыли и академики, проголосовавшие не за него — либо лгали ему, либо уверяли в своей верной поддержке… при следующем случае. Грег же превратил свой провал в праздник и удержал пожелавших на импровизированный обед.

В итоге он все-таки будет избран, после Второй мировой войны, на четырнадцатой попытке, уже приблизившись к своим восьмидесяти годам. И когда он вступил наконец в Академию, каждый нашел его столь обаятельным, столь любезным, столь эрудированным и приятным в обхождении, что все недоумевали: а почему, в самом деле, они так долго лишали себя его общества?

Его вечерам в честь проигранных выборов я обязан одной из удач своей юности — знакомством с Полем Валери. Конечно, этого было недостаточно, чтобы между знаменитым писателем и молодым человеком, едва сделавшим первые шаги в литературе, установилась какая-либо близость. Но все же его присутствие осталось для меня настолько незабываемым, что стоило мне услышать его имя, как я видел пред собой его лицо, а читая его строки, слышал его голос, одновременно четкий и мягкий.

Особенно мне запомнился один обед в конце весны, когда осталось всего несколько близких. Стол в этой густолиственной деревушке был накрыт на природе. И я наблюдал за Валери, восхищенный его речью, его прекрасными выразительными руками, его обрамленным седоватыми волосами лицом — воистину лицом мыслящего человека.