Лимонов - Эмманюэль Каррер

Мать дает ему адрес школьной подруги дочери: возможно, та что-то знает. Сорок минут на метро, полчаса блужданий в легкой куртке при минус пятнадцати. Уже перевалило за полночь, когда он отыскивает, наконец, нечто вроде богемного притона, но обитатели его похожи не на артистов, пусть самых отвязанных, а скорее на мелких воришек и распространителей наркоты, кем они, вероятнее всего, и являются. Подруга, помятая блондинка с черными у корней волосами и пронзительным голосом, должно быть, видела фотографию Эдуарда в «Совершенно секретно» или слышала о нем от Наташи, причем не в самых лестных выражениях, и когда он пытается с ней поговорить, становится ясно, что она его ненавидит. И все же они садятся на кухне, пьют водку, и подруга с явным удовольствием рассказывает, что да, его жена заходила сюда с какими-то двумя типами, провела тут ночь под предлогом того, что возвращаться домой слишком далеко, расхаживала в чем мать родила, курила, сидя на унитазе и одновременно удовлетворяя одного из пришедших с ней мужиков, в то время как другой пытался пристроиться к ней, к ее подружке. Эдуард удивляется: какая же злыдня эта подруга! Одна из тех русских шлюх, для которых мужчина – исконный враг, и мучить его – большая доблесть. Ему бы следовало встать и уйти, но на дворе глубокая ночь, метро закрыто, искать такси придется долго, а о том, чтобы вызвать его по телефону, и речи нет. И он остается, снова пьет, слушает сквозь пьяный дурман болтовню подруги: та утверждает, что все это из-за него, что это он плохо обращается с Наташей, что она сама об этом говорила. Остальные обитатели берлоги подтягиваются к ним, среди них оказывается чеченец по имени Джеляль, который начинает выяснять, не еврей ли Эдуард, поскольку он убежден, что во Франции все евреи, включая и самого Миттерана, а потом, вроде бы в шутку, но явно угрожая, пытается отобрать у Эдуарда его паспорт. Ситуация становится опасной, все может закончиться плохо, но Эдуард, как всегда, сохраняет хладнокровие – или он просто отупел? Так или иначе, остаток ночи проходит в повальной пьянке. Последнее, что запомнилось Эдуарду, был его спич на тему «Эта страна гениально приспособлена для исторических событий, но нормальной жизни здесь никогда не будет. Нормальная жизнь – это не для нас…» Проснувшись на рассвете, он обнаруживает, что спал, уткнувшись лбом в кухонный стол. Осторожно пройдя по квартире, стараясь не наступить на кого-нибудь из ее обитателей, расположившихся прямо на полу, он проверяет, при нем ли паспорт, надевает обувь, которую, войдя сюда, он снял, как делают зимой все русские. Голова болит, но в мыслях прояснилось, и возник новый план: забрать из гостиницы вещи, послать подальше Семенова с его программой, доехать до вокзала и сесть в первый же поезд на Харьков.

По бедняцкой привычке, даже не задумавшись о том, что до Харькова целых восемнадцать часов пути, он покупает самый дешевый билет и в конечном счете ни о чем не жалеет. Забыв о роли известного писателя, он смешивается с толпой простых людей, грубоватых и не очень чистых, которые вольготно располагаются на лавках, раскладывая на них свою дурно пахнущую снедь с неизменной бутылкой водки. В плацкартных вагонах, не разделенных на купе, где скамейки расположены, как в казарме, вдоль стен в два ряда, каких только лиц не увидишь: рядом с совершенно бандитской рожей мелькнет вдруг лик с таким простодушным, кротким выражением, что невозможно сдержать слез. Эти лица – подлинные, тут Витез прав: иссиня-бледные, красноватые, грязно-серые, но уж никак не младенчески розовые, как физиономии американцев. Сквозь давно не мытое оконное стекло он смотрит на проплывающий мимо пейзаж: березы, белый снег, черное небо, огромные пустынные пространства, да изредка крохотный полустанок или водокачка. Во время остановок толкущиеся на станционных платформах старухи в валенках, отпихивая друг друга, стараются сбыть пассажирам огурцы или бруснику. Эдуард приехал издалека, но всегда жил в больших городах, и вот он задается вопросом: а каково это – жить в такой дыре?

Пассажир, сидящий напротив, читает «Совершенно секретно». Фото Эдуарда были напечатаны там на прошлой неделе, и сосед мог бы его узнать, но нет: в мире, где он живет, не встретишь людей, о которых пишут в газетах. Между ними завязывается беседа. Сосед рассказывает о том, что он только прочитал: в одной деревне, вроде тех, что они проезжают, женщина, чтобы наказать свою десятилетнюю дочь, в тридцатиградусный мороз посадила ее во дворе на цепь, и девочка отморозила себе руки и ноги так, что их пришлось ампутировать. Когда то, что осталось от девочки, привезли из больницы домой, сожитель ее матери изнасиловал этот обрубок, девочка родила сына, и в один прекрасный день его тоже посадили во дворе на цепь.

Беседа принимала не слишком радостный оборот. И дело не только в том, что в стране в последние годы все шло вразнос, хотя с этим диагнозом Эдуард полностью согласен. По мнению его собеседника, порядка здесь не было никогда. Вывод необычный. В былые времена люди жили тяжело, случалось, проклинали все на свете, но все же им было чем гордиться: Гагарин, спутник, могучая армия, большая территория, более справедливое, чем на Западе, устройство государства. Свобода слова, спровоцированная призывами к гласности, на взгляд Эдуарда, привела простых людей, вроде этого мужика, к мысли, что, во-первых, все, кто руководил страной с 1917 года, были садистами и преступниками, а во-вторых, что они завели страну в тупик. «Правда, – продолжает сетовать сосед, – состоит в том, что мы живем в стране третьего мира – Верхней Вольте с ракетами» – это выражение он, видно, где-то вычитал, оно ему понравилось, и он с горьким удовольствием его повторяет. «Семьдесят лет нам вдалбливали, что мы – лучшие, а на самом деле мы все проиграли. Семьдесят лет жертв и лишений привели нас вот куда: мы оказались по уши в дерьме».

Наступила ночь, но Эдуарду не спится. Он вспоминает письма, которые получил от родителей за долгие годы отсутствия.

Постоянные стенания и пустые жалобы по поводу того, что единственного сына нет рядом и что не он закроет им глаза на смертном ложе. Он просматривал их, не вчитываясь, не испытывая к родителям никакого сочувствия и благодаря Бога за то, что увел его подальше от их убогой, заскорузлой жизни. Плохой сын? Наверное, плохой, но умный, а следовательно, безжалостный. Жалость размягчает, обезоруживает, однако он с гневом и ужасом чувствует как с момента его приезда сюда она овладевает им все сильнее. Эдуард встает и пробирается среди мешков и узлов, набитых жалкими пожитками, которыми бедные очень дорожат и всегда таскают с собой. Унитаз в туалете до краев полон смерзшимся дерьмом. Возвращаясь обратно, он слышит, как в служебном купе стонет проводница, которую по очереди трахают двое каких-то проходимцев. Мысль о том, что можно испытывать боль за свою страну, всегда казалась ему смешной, и тем не менее ему больно.

Поезд прибыл в Харьков в семь утра, до Салтовки он добрался на такси и вышел из машины как раз напротив той халупы, где прошло его отрочество. С морским рюкзаком на плече, он поднимается по голой, как в тюрьме, лестнице. Подойдя к двери, Эдуард вдруг начинает сомневаться. Не слишком ли тяжел для пожилых людей тот сюрприз, который он им приготовил? Может, стоит попросить кого-нибудь из соседей их подготовить? Будь что будет: он нажимает кнопку звонка. Шаркая тапочками, кто-то идет из кухни. Не дожидаясь, пока дверь откроется, он произносит: «Папа, мама, это я». За дверью не расслышали: «Кто там?» Голос матери звучит недоверчиво, даже испуганно, радостных известий здесь не ждут. Видимо, мать пытается разглядеть его в глазок.