Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

— новые бесы, встреча с которыми разыгрывается по давно знакомой схеме народных мифологических святочных сюжетов. По тому, как упорно «вагонное» общество навязывает новому пассажиру роль нигилиста, можно сделать вывод, что Лесков считает коллективное разыгрывание таких сюжетов не просто свойством, но потребностью русского общества.

В рассказах Лескова «Пустоплясы» и «Грабеж» зависимость от устных рассказов более проста и непосредственна. В «Пустоплясах» ночью на постоялом дворе старик вспоминает историю из своей молодости о Божьем наказании, которое понесли жители деревни за устройство молодежью святочных игрищ и забав во время голода. Вначале Бог, по рассказу старика, предупреждает молодежь явлением своего посла — «лупоглазого дитя», — но когда и это не помогает, наказывает людей пожаром, в результате которого сгорает все село (ср. устный рассказ о Божьей каре за легкомысленное поведение на святках: дом, в котором было устроено святочное игрище, «с шумом и треском провалился в землю», а «на месте провалившегося дома образовалось озеро»[648]). В страшном и одновременно смешном рассказе «Грабеж», опубликованном впервые в «Книжках „Недели“» в 1887 году, Лесков изображает атмосферу страха, охватившего святочной ночью жителей «глохлого» городка, что в результате приводит к «веселой путанице и недоразумению»[649].

Рассказ «Привидение в Инженерном замке» построен на ходовых мотивах историй о мертвецах и привидениях. Эти мотивы настолько прочно срослись со святочной тематикой, что Лескову даже не потребовалось приурочивать рассказ к декабрю. Действие происходит осенью, в ноябре, когда, по выражению Лескова, «Петербург имеет самый человеконенавистный вид» (7, 115). Этот «человеконенавистный» вид Петербурга, а также «покойницкий» и «привиденческий» мотивы явились достаточным основанием для квалификации рассказа как святочного.

Рассказы о покойниках связывались со святками не только потому, что это были «страшные» рассказы; тема покойников (предков) изначально была свойственна святкам, о чем свидетельствуют как святочные обряды (ср. обычай оставлять в сочельник предкам еду), так и святочные игры в покойника[650]. Перед описанием страшного события (двух часов, проведенных четырьмя кадетами у гроба мертвеца) сообщается об играх кадетов в похороны еще тогда не умершего начальника училища, у мертвого тела которого они теперь должны дежурить: «…покрытые простынями кадеты, со свечами в руках, несли на одре чучело с длинноносой маской и тихо пели погребальные песни» (7, 115). Результатом этих игр стал распространившийся в корпусе слух о том, что за злые шутки начальник училища поклялся наказать шалунов «на всю жизнь». Поскольку от живого начальника наказания не последовало, теперь надо было опасаться покойника.

«Месть мертвеца» — распространенный святочный мотив: в одних рассказах покойник мстит за то, что потревожили его мертвое тело; в других — за обиду, нанесенную ему при жизни. В рассказе Селиванова «Вор могильный» тело вора прирастает к мертвецу, и его спасает только наложение рук святого старца[651]. Опубликованное В. Н. Перетцом народное предание о «насмешке над мертвецом» кончается трагически — руки насмешника прочно прирастают к шее мертвеца: «Руки пилить хотели — пила нейдет, так их вместе и схоронили»[652]. В анонимном рассказе, напечатанном в журнале «Родина» в 1884 году, «И мертвая, а отомстила» девушка-мертвец целует пришедшего к ее гробу изменившего ей возлюбленного, в результате чего он умирает[653]. Рассказы об оживших покойниках и их мести всегда активно циркулировали среди самых различных слоев населения и, даже в случае неверия в них, слушались с напряженным вниманием. Поэтому неудивительно то состояние страха и тревоги, которое испытывают кадеты, оставшись наедине с мертвецом в совершенно пустом помещении (ср. с рассказом И. Н. Пономарева «Случай гаданья», в котором мальчик на целую ночь остается в запертой церкви у гроба своего умершего друга[654]). Закономерным следствием пережитого мальчиками страха явилось случившееся вслед за этим событие, которое до смерти перепуганные мальчики не в состоянии объяснить иначе, как оживание покойника с целью отомстить им.

Второй святочный мотив этого рассказа — мотив привидения в доме, где в прошлом кто-то умер насильственной смертью. Многие святочные номера газет и журналов содержат рассказы о привидениях[655] и исторические сводки материалов о «домах с привидениями»[656]. Легенда о привидении в Инженерном замке, которая создается и поддерживается самими кадетами, подтверждается в ту же самую ночь: пришедшую попрощаться с любимым мужем больную жену умершего начальника насмерть перепуганные мальчики принимают за привидение. Мотив привидения используется Лесковым и в рассказе «Белый орел», где герою-рассказчику сознательно и, как оказалось, успешно навязывается мысль о его виновности в смерти человека, который начинает регулярно являться ему в новогоднюю ночь в виде привидения.

Таковы истоки простейших, как представляется, святочных рассказов Лескова, непосредственнее всего связанных с фольклорной традицией. В целом же диапазон «святочных» мотивов у Лескова неизмеримо шире (см., например, оригинальную трактовку рассказа «Чертогон» в работе А. М. Панченко[657]). Русский святочный рассказ конца XIX века имел жесткую консервативную форму и одновременно с этим, являясь жанром периодической печати, обладал способностью как оперативно реагировать на новые потребности и модные веяния русской общественной жизни, так и напоминать читателю о вечных нравственных нормах и истине, что и давало возможность Лескову в рамках такого рассказа использовать его многочисленные мотивы. Спиритизм («Дух госпожи Жанлис») и духовидство («Маленькая ошибка»), «самоотверженное сострадание» («На краю света») и духовное преображение человека («Зверь», «Скрытая теплота»[658]), нравственное наставление, данное в «рождественском сне» («Неразменный рубль»), и чудо рождественской ночи («Запечатленный ангел») — вот далеко не полный перечень мотивов, использованных писателем. Лесков, наряду с традиционными, создает свои, оригинальные святочные мотивы, каким является, например, мотив «русского чуда» — гениального в своей простоте и одновременно абсурдного выхода из безвыходного положения — парадоксального порождения «нашей вялой и сонной родины» (11, 160) («Отборное зерно», «Старый гений»).

Лескова никогда не интересовали святочные сюжеты сами по себе. Ему важно было сказать своему читателю: духовная жизнь человека и его поведение, даже несмотря на внутреннее сопротивление, подчиняются не очевидной реальности, а тому мифу, который этой реальности навязывается самим человеком и по которому она разыгрывается в сознании людей.

«Святочный бум» конца XIX века

В последние два десятилетия XIX века «святочная» словесность переживает самый настоящий бум. Подавляющее большинство русских святочных произведений было создано именно в этот период. Почти каждая газета этого времени, столичная и провинциальная, почти каждый журнал не только считали необходимым напечатать на святках приуроченный к ним рассказ (а чаще всего — серию таких рассказов), но и помещали в праздничных номерах подборку материалов, связанных с рождественской, святочной и новогодней тематикой — стихотворения, сценки, фельетоны, очерки, исторические заметки, перепечатки материалов из газет, вышедших