Отгадай или умри - Григорий Симанович

Выглядит и звучит неправдоподобно. Те м не менее это жуткая правда, и дальнейшее следствие, можно не сомневаться, раскроет еще немало деталей, способных вызвать содрогание и омерзение у каждого нормального человека.

Далее шла публицистика в духе: «Не отдадим завоевания демократии, поддержим президента в дни испытаний!»

Поезд убаюкивал, негромко постукивая по рельсовым стыкам. Фима Фогель заснуть не мог. Он не знал, который час, но предполагал скорый рассвет. Он так и не сомкнул глаз за всю эту ночь, безвозвратно отдалявшую его от России, от прошлой жизни. Он лежал на спине на полке двухместного купе-люкс, оплаченного широким жестом эмигранта в качестве последней покупки, сделанной на родине. На соседней полке мирно посапывала Юлька.

К полудню наступившего дня он станет пожизненным обитателем Праги, и разве что щедрость сына Сашеньки и остатки здоровья позволят им с Юлькой наведаться в какие-нибудь другие цивильные европейские края, увидеть Париж или Лондон, о которых, по причине необъятной своей эрудиции, Фима мог бы немало поведать такого, о чем тамошние жители и не слыхивали.

За полгода, минувшие с того дня, когда он чудесным образом выжил и обрел свободу, Фима успел прийти в себя, принять решение и реализовать его без каких-либо серьезных возражений и проволочек со стороны властей обеих государств. На родине он был не нужен, поскольку многократно и в мельчайших деталях поведал все, что было связано с его мытарствами по делу Мудрика-Алекина. Процесса в связи с его преступлениями пока не состоялось. Мертвых, как известно, не судят или судят символически.

А чехи помимо гуманитарных соображений – воссоединение страдальца с семьей сына! – втайне рассчитывали на мелкие политические дивиденды в случае обострения ныне вполне пристойных межгосударственных отношений.

Сын снял для них скромную двухкомнатную квартирку поблизости от своего офиса-жилища. Денег за проданную в Москве «двушку» хватит им надолго, плюс пенсия, плюс помощь Саши, чьи дела шли все лучше и лучше. Контейнер с книгами, мебелью и милыми сердцу вещами должен был прибыть аккурат вслед за ними. Тихая, благополучная, маленькая и красивая страна, любимая Юлька рядом, внучка-солнышко, книги, музыка, русскоязычный телеканал, обещанный Сашкой, возможность давать кроссворды в русскоязычное издание – что еще надо в старости человеку с его уровнем потребностей, с его привычкой к скромной, полузатворнической жизни!

Что еще надо?..

Он лежал на спине, глядя в темное пространство купе, и вновь, в который уж раз за последние месяцы, пролистывал эпизоды своей жизни, восстанавливал в памяти ситуации и черты забытых лиц. И с удивлением убеждался – снова и снова, – что невольный грех, вызвавший невообразимый и трагический отзвук через десятилетия, был не единственным в его столь монотонной биографии. Просто все забылось, улетучилось, было отброшено сознанием как абсолютно несущественное, невинное, мелко-глупое, пустяшно-простительное по молодости и легкомыслию.

Он вспомнил девочку Аню, случайную знакомую студенческой безалаберной поры. Компания приятеля в просторной профессорской квартире, портвейн в изобилии, твист и рок под дефицитные импортные пластинки, пьяненькая худенькая девушка прижимается в медленном танце вопреки орущей ритмичной музыке, и фантастически густые и длинные рыжие волосы то и дело ниспадают на веснушчатое тонкое лицо, мешая любоваться раскосыми глазами цвета влажной лазури. Быстрая жадная любовь там же и тотчас же, в крошечной комнатке-кладовке, еще одна встреча у него дома, снова поспешная (ждал прихода матери с минуты на минуту) и оттого головокружительно пылкая и сладкая. А потом этот случайный гусарский обмен впечатлениями с приятелем, с которым она тоже… А потом признание обоим, что ждет ребенка, но не знает от кого. Но не это оказалось опасным, и не это оказалось правдой, а правда через пару месяцев нарисовалась в виде повесточки тому приятелю с предложением явиться в один из кабинетов Лубянки. Поводом была она, рыжеволосая красавица Аннушка, активный член кружка диссидентствующих молодых поэтов, не принимавших диктатуру в целом и чехословацкую «освободительную» операцию в частности. Приятель честно предупредил, что назвал и его в числе Аннушкиных знакомых. Она нравилась очень, почти любил, но какой же мелкой, трусливой дрожью коленки дрожали, когда жил в ожидании своей повестки, когда в ужасе представлял себе звонок в деканат и полет из института по маршруту: отдел кадров – дом – военкомат – казарма.

Его не вызвали. Но неделю он не подходил к телефону, а на ее настойчивые звонки предупрежденные родители отвечали: «Нет дома». Приятель потом объяснил: хотела просто предупредить, разрешить не признаваться в знакомстве вообще. Хотела отгородить. Любила. Понимала, какие проблемы могут возникнуть у еврейского мальчика-студента. А мог бы пойти сам, без вызова, сказать, что знает как честную советскую комсомолку или что-нибудь в этом роде. Мог бы, по крайней мере, подойти к телефону, поддержать, сказать нежное.

Через десять лет, заглянув, уже с Юлькой, на модную художественную выставку в МОСХе, увидел ее портрет. Так и был подписан: «Портрет Анны Шиксиной». А еще позже, случайно повстречав в городе изрядно постаревшего и обрюзгшего «соперника», кандидата в отцы ее нерожденного ребенка, он узнал, что долго была под надзором, несчастливо любила, спилась и удавилась в какой-то затрапезной коммуналке в Кузьминках.

Он перевернулся набок лицом к стене и велел себе заснуть, но возбужденная память игнорировала команду, ищейкою рыскала в прошлом. Вот замерла, принюхалась, стала рыть лапами землю на участочке под цифрами 1980.

Вожделенные «жигули». Долгожданные. Дико дефицитные. Те, первые, что могли бы стать его счастьем и гордостью, получил на работе отец незадолго до смерти, переписал на него, и машина была продана с большой выгодой, потому что нужна была квартира, нужно было лечить маму, поднимать и учить Сашку и, вообще, нужны были деньги. И вот теперь, по давней записи в нечеловеческих очередях, он сам ехал на Варшавку с нереально законной, заветной второй открыткой – оплачивать и получать мечту. По первой приезжал месяц назад, заполнял анкету. Его окошко. Никого, кроме мужика, занявшего за ним очередь. Перерыв. Разговорились. Мужик-работяга, заводской, несчастный, худющий, затырканный какой-то. Разоткровенничался: едва дождался, будет сразу продавать, домик в Подмосковье сгорел, семья ютится у родственников, те торопят, выгоняют почти что… Детям едва на еду хватает. На заводе в очереди ждал, вот пришла.

Открылось окошко, тетка нашла его анкету. И сказала то, что чуть не свалило его в обморок: вы уже владели машиной, раньше чем через пять лет вам новую не положено. Указ, распоряжение, Моссовет… не вспомнишь. Помчался в дирекцию. Выяснил: единственный шанс – это если вы продали ее государству через скупку. Тогда другое дело. «Ну конечно, государству продал!» – с наглой находчивостью заявил он. «Несите срочно справку из скупки, ждем сутки», – буркнул добрый зам директора. Он до сих пор помнит его лицо. Нет, рожу, сытую, краснощекую морду распухшего от взяток и водки торгаша.

Это какой же идиот будет за гроши продавать в скупку такой сумасшедший дефицит! Даже полная развалюха стоила тогда через комиссионку по договоренности вдвое дороже новой.