Нас ждет огонь смертельный! Самые правдивые воспоминания о войне - Владимир Першанин

Пока лежали под носом у немцев, я много чего вспомнил. И с родителями попрощаться успел, и все варианты спасения перебрал. Если днем начнем отходить, грива полукругом идет, а это значит, метров пятьсот мы под огнем будем. Шансов выйти – ноль целых, хрен десятых. А что до вечера сумеем в крошечном лесном островке незамеченными пролежать, в этом я очень сомневался.

Судьба есть. И жизнью зачастую управляет случайность. Высоко в небе прошли на запад две пары наших истребителей. Экипаж амфибии засуетился, и вскоре машина уехала. Спасибо хоть, что не мимо нас прошла. Немцев осталось четверо. Почти равные силы, если не считать их станкового пулемета «Зброевка-Брно». С одной стороны, можем и бой принять, а с другой – с чего начинать? Лезть в лоб на пулемет или пытаться ползти через гриву?

Оставшись без начальства, фрицы вылезли из окопа. Один зашагал в нашу сторону. Без оружия, без каски. Помочился, не доходя до леска, потянулся и не спеша вернулся к траншее.

Костерок у них задымил. Крошечный, почти бездымный. Еду готовили. Но фрицы беспечными никогда не были. Пулеметчик наготове сидел. Только шевельнись, и полетят в нашу сторону пули. Допустим, снимем мы его и даже успеем еще одного достать. Оставшиеся двое за пулемет встанут. Да что там двое! Одного достаточно. Металл у «Зброевки» качественный, ствол толстый, ребристый. Пуль шестьсот без перегрева свободно выпустит, если не всю тысячу. Выкосит наш лесок, травы не останется. Очень мало шансов этот пост уничтожить. Не зря они на бугорке позицию оборудовали, а перед ними сто с лишним метров открытого пространства. Пожалуй, имеется только один выход – ночью к траншее подобраться.

Только майские ночи в здешних краях мало чем от обычного дня отличаются. Белые ночи. Сумерки сгустятся, и все. Чем больше времени проходило, тем отчетливее я понимал, что без боя не обойдемся. А тут еще один немец, но уже с карабином на плече, вплотную к деревьям подошел. Повозился, подобрал несколько веток для костра. Я даже дышать перестал. Сейчас заметит! Не заметил. А я подумал, если еще раз кто-то к нам двинет, надо стрелять. Одного мы наверняка уложим, а остальных в четыре автомата очередями прижмем – и броском вперед. Свои соображения я шепотом изложил майору. По команде Дунаева к нам присоединился лейтенант Герасимов. Старлей Борис и сержант лежали в десяти шагах позади. Дунаев напомнил мне насчет раненых, которые не должны попасть в плен, а я, ощупав рукава бушлата, убедился, что они промокли насквозь. Как и брюки. Не заметил, когда ледяной влагой пропитался. Чего удивительного? Ладонью ковырнешь, ямка наполняется болотной жижей.

Мы все лежали наготове. Предохранители сняты. От напряжения сводило судорогой пальцы. Больше всего я боялся нажать случайно на спусковой крючок. Еще через час в нашу сторону двинулись сразу двое солдат. Может, за хворостом или по нужде. Солнце скатилось к горизонту, похолодало. Оба были в теплых камуфляжных куртках, один нес через плечо автомат. Что у второго было, я не разглядел, кажется, кобура на поясе. Как все повернулось бы, не знаю. Но к нам полз топограф, у которого не выдержали нервы. Да и мы, выбирая цель, поневоле делали какие-то движения.

Немцы что-то почувствовали и остановились, не доходя до нас метров тридцать. Вряд ли они думали, что под носом у них несколько часов сидят пятеро русских, но солдатская интуиция и осторожность сработали. Один снял с плеча автомат, а второй что-то крикнул своим, оставшимся на позиции. Пулеметчик скользнул в окоп, а другой немец, положив на колени автомат, остался сидеть на бруствере, глядя в нашу сторону. Это не был сигнал тревоги. Обычная настороженность, которая возникает и от возни уток на воде, и от шума летящего вдалеке самолета. Так или иначе, но медлить было нельзя.

Дунаев и я открыли огонь по стоявшим на поляне немцам, а взводный Герасимов – по тем двоим, в окопе. Все происходило одновременно, трудно было понять последовательность. У меня был немецкий автомат МП-40 с откидным прикладом. Мы с Дунаевым свалили обоих немцев первыми же очередями. Герасимов, кажется, зацепил пулеметчика. Сидевший на бруствере немец скатился вниз. Возможно, он тоже был ранен. Позади, хрустя сушняком, к нам бежали топограф и сержант. Сейчас мы кинемся все впятером и добьем тех двоих в окопе.

Но события приняли неожиданный оборот. Во-первых, оба ближних немца, которых мы посчитали убитыми, вскочили и бросились убегать. Но не к окопу, а в разные стороны, стремясь уйти в низину, к воде, сообразив, что в спину мы их добьем сразу. Кто думает, что тридцать пять – сорок метров дистанция для автоматов снайперская, тот глубоко ошибается. Мы зацепили их крепко, но не уничтожили. И неудивительно. Нам мешали ветки, от которых пули рикошетили, а выползать на открытое пространство было слишком опасно.

Я дал еще две очереди, свалил «своего» немца и тут же сменил магазин. Дунаев сделал ошибку, которая свойственна людям, мало стрелявшим из автоматов. Ни наши ППШ, ни немецкие МП не предназначены для непрерывной, почти пулеметной стрельбы. Майор ловил «своего» немца длинной, бесконечной очередью. Он его достал, и фриц свалился у воды, но автомат не выдержал очереди в полсотни патронов. Заклинило патрон в казеннике. А из окопа в нашу сторону гулко застучал массивный чешский пулемет «Зброевка-Брно». Закричал старший лейтенант. Я оглянулся. Он ворочался в трех шагах от меня и тянул на одной ноте приглушенный стон: «А-а-а!..»

Дунаев возился с заевшим автоматом. Герасимов, сержант и я стреляли по вспышкам пулемета. Майор неосторожно приподнялся, автомат вылетел из рук.

Дунаев влип в землю, прижимая окровавленную правую руку Пули – обычные, трассирующие, разрывные – сбивали ветки, лопались крошечными взрывами на стволах деревьев, вспыхивали шипящими огоньками на коре низкорослых берез.

– Гранаты… надо гранаты, – бормотал майор. – Что с Борисом?

С Борисом было хуже некуда. Две пули пробили правый бок, развалив печень, изо рта текла кровь с зеленью. Жить ему оставалось немного. А насчет гранат? Как ни исхитряйся, а сто с лишним метров открытого пространства не преодолеешь. Мы и так стреляли, не поднимая голов. Пуля выбила диск в автомате взводного. Он отстегнул запасной с пояса умирающего топографа.

– Сержант, ползи! – почти выкрикнул Дунаев. – Мы прикроем.

Куда ползти? На смерть? Но майор рассуждал масштабами батальонов и полков. Что ему какой-то сержант, прошедший ранения, обреченную пехоту и случайно попавший в охрану штаба дивизии, где надеялся выжить.

– Не надо сержанта, – сказал я. – Мы попробуем снять пулеметчика.

Не получилось. Немец вставил вторую ленту и в ответ на наши короткие очереди запустил новый веер разномастных пуль. Сгнившая ветка, толщиной с кисть руки, шлепнулась мне на голову, разодрав щеку. Лейтенанту пробило мякоть плеча пониже погона. Пули с хлюпаньем прошили тело несчастного Бориса-топографа и подкинули вверх планшет майора, чудом не задев «лимонку», которой он собирался взорвать наши ценные документы. Сержант с тоской посмотрел на меня, снял бушлат. На груди поблескивали две медали «За боевые заслуги» и две нашивки за ранения. Может, он рассчитывал, я еще раз скажу майору, что ползти бесполезно. Но я сказал другое: