Сердце огненного острова - Николь Фосселер

Мимо проплывали туманные круги света от газовых фонарей, и внутри ландо было то светло, то темно.

Джеймс провел пальцем по ее щеке.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Расамалу. Когда закончится сезон дождей. Я покажу тебе мою землю, и как я там живу. – Его большой палец нежно коснулся ее губ. – И хочу познакомить тебя с моей матушкой.

Флортье улыбнулась, кивнула и со счастливым вздохом снова уткнулась в его шею.

Момент, когда она едва не доверилась ему, был упущен. Его поцелуи прогнали слова, готовые сорваться с ее языка, и они снова скользнули в ее глотку и лопнули одно за другим, как пузырьки шампанского.

Якобина лежала в постели с открытыми глазами. Ее сердце громко стучало, а пальцы то и дело прикасались к губам, на которых играла радостная улыбка. По крыше барабанил дождь, словно эхо ее пульса. При мысли о том, что Ян находится недалеко, в другом конце коридора, по телу разливалось сладкое томление.

Грохот, раздавшийся где-то на первом этаже, заставил ее вздрогнуть. Вслед за ним она услыхала громкие голоса и вскочила с постели. Голоса принадлежали майору и его жене. Винсент де Йонг ревел и орал, как подстреленный хищник; Маргарет то уговаривала его, то пронзительно кричала. Что-то зазвенело, затрещало, и тут же последовал глухой удар. В коридоре послышались шаги и затихли на нижних ступеньках лестницы. В дуэт вмешался третий голос, спокойный и решительный – голос Яна. Голоса, басовитое пыхтение, женские рыдания раздавались все ближе, потом снова удалились в противоположный конец коридора.

Якобина испуганно вздрогнула, когда дверь ее комнаты распахнулась и снова закрылась. Это был Йерун. Он метнулся к ее кровати, нырнул под москитную сетку и вскарабкался на матрас.

– Можно я останусь у тебя, нони Бина?

– Где Ида?

– С Мелати. Но у нее только две руки. – При слабом свете, просачивавшемся с веранды, Якобина увидела, что мальчуган подкрепил свою просьбу умоляющим взглядом.

Вздохнув, она снова легла и протянула к нему руки. Йерун прижался к ней, уткнувшись лицом в ее ключицу.

– Ты знаешь, что там с папой? – тревожно спросил он после маленькой паузы.

– По-моему, ему часто бывает плохо, – прошептала Якобина.

– Мама тоже так всегда говорит, – неуверенно пробормотал он и посмотрел на нее.

– Она права, – сказала Якобина и погладила его по голове.

Майор перестал бушевать; лишь изредка Якобина слышала глухое ворчанье. Зато до нее отчетливо доносились всхлипывания Маргареты де Йонг, часто прерывавшие ее речевой поток, боязливый и сердитый. Потом она различила ласковое бормотание Яна Моленаара.

Якобина зажмурилась, когда у нее под ложечкой снова зажглось жаркое пламя ревности. Она невольно прижала к себе Йеруна и погладила его по спине.

«Но ведь сегодня он поцеловал меня, – напомнила она себе. – Меня. Якобину».

Однако ее всю ночь преследовала картина – как Ян, утешая, обнимал Маргарету де Йонг.

Конингсплейн Оост, 15 марта 1883 г.

Дорогой Ян,

когда я посетовала в своем письме, что почти не видела Яву, я ни на что не намекала. Но, разумеется, я рада твоему приглашению, даже очень рада. Мне интересно взглянуть на Бейтензорг и на то, как ты там живешь. Я уже поговорила с госпожой де Йонг, и она обещала отпустить меня в конце месяца на пару дней. Пожалуйста, напиши мне поскорее, когда у тебя будет свободное время, чтобы я могла заранее известить госпожу де Йонг. Может, мы съездили бы на два-три дня еще и в Преангер? Ты не возражаешь? Там сейчас гостит моя подруга – на плантации Расамала, южнее Бейтензорга. Я бы с удовольствием ее проведала. Конечно, если это возможно и не создаст каких-либо трудностей.

Я передаю тебе «горячий-прегорячий привет» от Йеруна и Иды! Йерун просил сообщить тебе, что он уже пишет буквы и может прочесть слова «кошка» и «дом». И что он скоро сам будет писать тебе письма – во всяком случае, он учится очень прилежно.

С сердечным приветом,

Якобина.

В саду слышались собачий лай и женский смех. Они заглушили воркование голубей, стрекотание цикад и песню иволги, которая очень редко попадалась на глаза, несмотря на ее яркое черно-желтое оперение.

Дикси, темно-коричневая такса, помчалась по лужайке за брошенной палкой, схватила ее и понесла назад, гордо задрав хвост. Подойдя к Флортье, она положила палку к ее ногам и села рядом.

– Молодчина! Молодчина! – Флортье захлопала в ладоши, потом нагнулась и почесала собаку за ухом. Такса в блаженстве закрыла глаза, положила голову на передние лапы, но тут же, повизгивая, ткнула носом палку. – Тебе все еще мало? – засмеялась Флортье и подняла палку. Дикси стремительно вскочила, напрягая каждый мускул своего упругого тела, и рванулась вперед. Но Флортье замахнулась раз, другой, третий, дразня собаку. Потом бросила палку, и Дикси помчалась за ней с радостным лаем.

Джеймс ван Хассел стоял в дверях, выходящих на веранду, опираясь локтем о косяк, и задумчиво тер подбородок. В большой бамбуковой клетке чистил свои перья пестрый попугай, с любопытством поглядывая по сторонам. В другой клетке белый какаду склонил голову набок, поднял кверху свой желтый хохолок и пронзительно закричал.

По каменному полу зашлепали босые ноги и остановились возле Джеймса. Он повернулся.

– Что скажешь, мама?

Марлис ван Хассел поглядела в сад; она гордилась своими трудами, прежде всего, невысокими розовыми кустами, посаженными вокруг веранды – ярко-красными, молочно-белыми и бледно-желтыми. Она ухаживала за ними сама, не доверяя садовнику.

На фоне величественных деревьев расамала со стройными серыми стволами и светлыми лиственными кронами (их пощадили при постройке дома) цвели белоснежные, розовые и огненные рододендроны. Бугенвиллии выпустили пышные фонтаны малиновых, аметистовых и сиреневых соцветий. Утренний ветерок шевелил крупные, с тарелку, цветки гибискуса – белые, бордовые, оранжевые. В живописном беспорядке росли кусты олеандра, стояли кадки с голубыми, нежно-розовыми, желтыми и ярко-красными орхидеями и лилиями. Белые, желтые и розовые плюмерии обрамляли скамью в дальнем уголке сада.

Госпожа ван Хассел бросила взгляд на сына и тут же перевела его на Флортье Дреессен, босую, хохочущую, с горящими щеками. Волосы Флортье, небрежно завязанные на затылке, рассыпались кольцами по бело-голубому платью.

– Просто она еще совсем юная, – наконец тихо проговорила Марлис ван Хассел и поправила края своей белой кебайи. – Почти ребенок.

– Ей девятнадцать, мама, – возразил Джеймс. – Ты была ненамного старше, когда вышла замуж за отца.

Ее губы, более полные, чем у сына, – тот внешне и по характеру был вылитый отец, настоящий ван Хассел, – раздвинулись в легкой, грустноватой улыбке, а темно-серые глаза задумчиво устремились в даль.