Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина

Сандра мечтательно прищурилась и втянула носом воздух, словно прямо сейчас в тесном чуланчике разливался аромат одеколона, которым пользовался артист.

– Они с дядюшкой поговорили о чем-то, и меня насмешило, когда он сказал: «Днями в Николаев отправлюсь, там решили моего «Лубу» ставить». Мне отчего-то так весело сделалось, я сидела у Самарина на руке и хохотала, все пыталась представить себе, что такое «луба» и как можно ее ставить. Потом уже дядюшка объяснил, что Иван Васильевич не только на сцене играл, но и пьесы сочинял, одна из них называлась «Самозванец Луба», и ее даже в некоторых провинциальных городах охотно ставили.

Девушка помолчала, потом добавила с легкой грустью:

– Я долго эту встречу забыть не могла. Помнила необыкновенное ощущение радости, которая как будто исходит от этого человека и окутывает тебя с ног до головы. А вот на сцене увидеть его так и не довелось, он очень болел и уже не выступал, а года через два после той встречи Иван Васильевич скончался.

Зина покачала головой, и непонятно было, чего больше в ее лице: сочувствия или неодобрения.

– К Филиппову за калачами, стало быть… – с какой-то злой усмешкой проговорила она. – А мы-то народ простой, в лавку за хлебом только после обеда ходим, после обеда-то берут по две копейки за фунт, а с утра, пока свежий да мягкий, аж по четыре копейки, нам это дорого. И дядюшка с известными артистами знался. Выходит, ты из богатой семьи. Дворянка, что ли? Как же тебя к нам занесло?

Вот этого Сандра Рыбакова терпеть не могла! Она сама не была завистливой и всегда отчетливо примечала малейшие признаки этого низкого чувства. Более того, порой зависть виделась ей даже там, где ее и вовсе не было.

– Моя мать, – медленно проговорила она, намыливая руки, – застрелила своего любовника и на каторге умерла, так что ты со мной не шути, поняла? Яблоко от яблони недалеко падает. И про семью меня расспрашивать больше не смей, не твое это дело, для тебя я – товарищ Самарина.

Через некоторое время Сандра, смывшая грим, делавший лицо веснушчатым и опухшим, уже переодетая в свое обычное платье «барышни из хорошей семьи», вошла в комнату, где ее ожидали два члена комитета. Перед ними на столе стоял раскрытый чемодан, в котором виднелись банки с вареньем и соленьями.

– Товарищ Самарина, как же ты везла такую тяжесть? – спросил один из них, черноволосый и черноусый красавец.

– А что прикажешь делать? – сердито ответила она. – Что простая баба может везти из Сызрани в Москву? Не сало же с маслом по такой жаре. Если бы начали обыскивать, так хоть понятно, что ездила к родне и везу гостинцы. Или ты бы предпочел, чтобы я везла литературу? Или, может, детали к типографской машине? Я при обыске должна быть чиста, как сказал бы мой кузен Валерий, как в стерильной операционной. Ну что, готовы записывать?

Оба члена комитета, один из которых был Юлианом Казариным, тем самым присяжным поверенным, бывшим учеником ныне покойного Павла Николаевича Гнедича, кивнули и дружно взялись за карандаши. Сандра начала диктовать:

– От Юрьева к Мартинсону…

Ее феноменальная память, развившаяся и укрепившаяся с годами, позволяла девушке без усилий запоминать большие объемы письменных текстов, и ее частенько использовали для передачи сообщений в другие города, если стремились избежать риска перлюстрации. В Сызрани она таким же манером продиктовала около десятка писем, прочитанных в Москве и тут же сожженных. Теперь она привезла ответы. Держа все в голове, она совершенно не боялась обысков, если какому-нибудь деятелю политической полиции вдруг пришло бы в голову хоть в чем-то ее заподозрить.

– …Спешу уведомить тебя, что по сведениям, полученным от моего доверенного лица, приближенного к старшему цензору Санкт-Петербургского почтамта, в «алфавит» по Поволжской губернии внесен издатель нашей либеральной газеты…

«Алфавитом» именовался список тех, чья корреспонденция, вся без исключения, подлежала обязательной перлюстрации.

– …Непременно сообщите, какие еще нововведения придумал это чудовище Зубатов, чтобы мы могли принять упреждающие меры…

Казарин невольно покачал головой, записывая текст адресованного именно ему письма.

– Если б я был личным другом Зубатова, вопрос решался бы быстро и просто. А так мне нужно платить своим осведомителям из зубатовского окружения. Из своего кармана, что ли?

– Ах, Юлиан, не будь таким занудой, – весело ответила Сандра. – Будут тебе деньги, я от Алексея привезла, и он обещал в ближайшее время с оказией еще прислать.

– Да вот только благодаря Ерамасову и держимся, – проворчал Казарин. – Все средства идут из центра на периферию, а мы тут, в обеих столицах, побираемся подачками от сочувствующих. Да и Ерамасов вот-вот сорвется, он же нам помогает только из любви к тебе и из старой дружбы с твоим кузеном.

– А ты ревнуешь? – усмехнулась Сандра. – Не ревнуй, Юлиан. Ты же знаешь, у меня с Алексеем давно все кончено. Так, следующее письмо на французском. Будете записывать оригинал или сразу перевод?

Второй член комитета был из рабочих, французским не владел, поэтому Казарин попросил продиктовать письмо по-русски.

– … Я категорически против централизации движения и концентрации его вокруг новоявленного лидера из числа рабочих на этом заводе. Мне слишком известна манера, привитая нашей полиции Рачковским и поддержанная Зубатовым: собрать революционно настроенные слои под свой контроль и под руководство поставленных охранкой людей. Любое предложение о централизации или хотя бы об объединении я рассматриваю как действие, осуществленное под влиянием нашего врага…

Сандра диктовала легко, без малейшего напряжения, словно произносила текст давно и хорошо заученной роли. Казарин, до сих пор влюбленный в нее, не переставал поражаться этой способности. Интересно, она хотя бы понимает смысл того, что произносит? Знает ли, например, кто такой Рачковский и о какой «его манере» идет речь? Юлиан помнил, как правдами и неправдами ему удалось получить список с секретной докладной записки заведующего заграничной агентурой Рачковского, поданной еще в 1892 году на имя директора Департамента полиции Дурново о постановке работы органов сыска в связи с возникновением в Петербурге «Группы народовольцев». В записке, помимо всего прочего, говорилось: «Сколько бы ни возникало на пространстве России отдельных и замкнутых революционных кружков, политическая полиция данной местности всегда имеет возможность объединить их для безошибочного контроля и своевременно пресекать преступные замыслы. Сосредоточивая путем внутреннего воздействия самые разнородные революционные элементы в центральные группы, органы названной полиции должны сделаться распорядителями положения, а не быть рабами революционных предприятий». И далее: «Каждый революционер, действующий… на собственный страх, непременно примкнет к искусственному центру, находящемуся в ведении местного руководителя розыскной деятельностью, и наиболее опасные конспираторы всегда будут на виду для соответственных против них мероприятий». Разумеется, все соратники были уведомлены о содержании докладной записки, но толку от этого оказалось немного: лишь отдельные руководители помнили о предупреждении, многие же попадались на полицейские провокации.