Зеркальный вор - Мартин Сэй

Отражение Луны в канале разбивает плывущая крыса; волны от ее следа буквой «V» с геометрической точностью расходятся в стороны. Уэллс следит за ней, набивая трубку. Затем прикуривает и бросает горящую спичку в воду. Из точки ее падения возникает и расширяется, только чтобы исчезнуть через пару секунд, кольцо сине-зеленого пламени.

— Мы думаем о городе как о местности, — говорит Уэллс, — хотя, по сути, он таковым не является. Вот горы — это местность. Пустыня — это местность. Кстати, в данный момент мы, можно сказать, находимся в пустыне. А города — это идеи. Существующие независимо от их географического положения. Они могут исчезать — внезапно или постепенно, — а потом вновь появляться в тысячах миль от прежнего места. Зачастую в сильно измененном или уменьшенном виде. Воссозданные города никогда не бывают точными копиями предыдущих, но сама идея, положенная в их основу, так или иначе сохраняется. «Что находится внизу, подобно тому, что находится вверху», как описывают это алхимики. Попытка достичь совершенства Единого, давшего начало всем вещам, — в этом, на мой взгляд, самая суть истории Гривано. По крайней мере, именно это я имел в виду, когда писал свою книгу. Вот почему я решил показать тебе это место. Ну а теперь пора возвращаться.

Они идут в обратном направлении вплоть до бульвара, а потом берут левее, чтобы выйти к набережной самым коротким путем. Стэнли размышляет над тем, что узнал от Уэллса, пытаясь нащупать ниточки, которые могут привести к прояснению других занимающих его вопросов. Он доволен, что Уэллс разговорился, но услышанное приводит его в замешательство. Такое впечатление, что Уэллс ведет речь о какой-то другой книге, а не о той, которую читал Стэнли.

— А что вы там говорили насчет моего высшего покровителя? — спрашивает Стэнли. — Что это значит?

— Это?… Ах да! Гермес Трисмегист. Ты знаешь, кто это такой?

— Я знаю только, кем вы изобразили его в книге. Кто-то вроде бога или колдуна, который жил очень давно.

— Ученые эпохи Возрождения считали его египетским вариантом Моисея и отождествляли с Тотом — богом мудрости, который дал людям законы и изобрел письменность, — а также с греческим Гермесом, посланцем верховных богов, ведавшим исцелением, магией и тайным знанием. В качестве посредника между мирами он легко пересекал любые границы и потому считался покровителем воров, ученых, алхимиков и, разумеется, азартных игроков вроде тебя. Вот на это я и намекал.

— Значит, вы его не выдумали?

— Боже мой, нет! Конечно же нет. Понадобились сотни людей, ошибочно толковавших слова друг друга на протяжении тысячелетий, чтобы в конечном счете был выдуман Трижды Величайший Гермес. Среди них были нищие поэты, ютившиеся на чердаках, и пьяные барды, с пением танцевавшие вокруг огромных костров, и усталые матери, певшие колыбельные своим детям. И я тоже добавил свою толику сумбура, пристроившись в хвост этой длинной и нестройной колонны соавторов.

Они выходят на променад намного южнее игорных павильонов. Здесь, на просторных приусадебных участках, расположились фасадами к морю особняки, некогда роскошные, а ныне пришедшие в упадок, — типичные жертвы непогоды и небрежения. Редкие попытки что-то подновить и подправить (следы свежей краски на покосившихся верандах, гипсовая скульптура херувима в оголенном палисаднике, аккуратные ряды цветов по краям щербатой галечной дорожки) только усугубляют безрадостную картину обветшания. Старая лодка во дворе одного из особняков — длинная, черная, с железным выступом на носу — наполовину погребена в песке и превращена в цветочную клумбу; ее дырявый корпус усеян барвинками, кореопсисами и алтеями, лепестки которых при свете фонарей имеют одинаково бледный серо-коричневый вид.

Стэнли молчит, машинально считая широкие доски и перешагивая через дыры в настиле. Он думает о канатоходцах, которым нельзя смотреть вниз, нельзя думать о ненадежности опоры у себя под ногами. И он все больше сомневается в том, что прогулка по этой части набережной была удачной идеей.

— А как насчет Гривано? — спрашивает он.

— Гривано?

— Его-то вы взяли с потолка, разве нет?

Уэллс вздыхает, глядя на океан.

— С Гривано я позволил себе кое-какие вольности, — говорит он. — В исторических документах он мелькает лишь слабой тенью. И я постарался заполнить пробелы своим воображением. Собственно, как раз эта пустота вокруг Гривано и создала предпосылки для написания книги.

Стэнли останавливается. Уэллс и собака делают еще несколько шагов, а затем разворачиваются и вопросительно смотрят на него.

— Вы хотите сказать, что Гривано был реальным человеком? — уточняет Стэнли.

— Он мною не вымышлен, это факт. Я обнаружил краткое и довольно загадочное упоминание о нем в письмах одной монахини, Джустины Глиссенти, когда занимался изучением старинных документов по совсем другому поводу, и меня привлекли возникающие в этой связи метафорические возможности.

— Вы меня разыгрываете.

— Ничего подобного. Из писем сестры Джустины я узнал только, что Совет десяти выдал ордер на арест некоего Веттора Гривано летом тысяча пятьсот девяносто второго года, обвинив его в заговоре с целью выведать у мастеров острова Мурано секреты производства тамошних знаменитых зеркал в интересах неназванной иностранной державы. В те дни такое обвинение могло повлечь за собой тюрьму или ссылку на галеры, а если обвиняемому удавалось сбежать из города, по его следам направляли профессиональных убийц. Словом, дело было нешуточное. Как ты уже, наверное, понял из моей книги, муранские производители художественного стекла и зеркал фактически обладали монополией в этой области, и так продолжалось вплоть до восемнадцатого века, на основании чего можно сделать вывод, что реальный Гривано не преуспел в своей попытке. Из других источников я выяснил, что он был врачом и алхимиком, имел степень доктора Болонского университета, а его предки служили в колониальной администрации Кипра до захвата этого острова Османской империей. Все остальное в его биографии я — по твоему выражению — взял с потолка.

— А сколько вообще правды в вашей книге?

— Я предпочел бы не развивать эту тему, Стэнли. Говоря о «правде», ты, видимо, подразумеваешь «факты». Но есть и другие понимания правды. Я отношу себя к поэтам старой школы и представляю свое положение примерно так, как его обрисовал один английский современник Гривано, сэр Филип Сидни, сказавший: «Поэт никогда ничего не утверждает и потому никогда не лжет». В повседневной жизни я, как уже говорил, бухгалтер. Много лет занимался этим делом в военно-воздушных силах, а потом в аэрокосмической индустрии. Я допускаю — точнее, я знаю наверняка, — что искусственная упорядоченность моей профессии вполне может служить источником спокойного удовлетворения. В свое личное время, между приходом с работы и отходом ко сну, я не прочь заняться чем-нибудь нетривиальным, но только под настроение и по своему выбору. Так что, надеюсь, ты поймешь мое нежелание ввязываться сейчас в какие-то метафизические дискуссии, которые в лучшем случае могут быть занимательными, но по сути являются банальным пустословием.