Вавилон. Сокрытая история - Ребекка Куанг

располагает достаточными ресурсами для надлежащего обучения ни одному из них. В итоге профессор Плейфер уговорил ее изучать испанский, имевший отношение к окрестностям Гаити, но она была не слишком этим довольна.

Робин занимался санскритом с профессором Чакраварти, который на первом же уроке отругал его за то, что до сих пор не выучил этот язык.

– Студентов, изучающих китайский, сначала надо бы научить санскриту. Санскрит пришел в Китай через буддийские тексты, и это вызвало настоящий взрыв языковых изменений, поскольку буддизм ввел десятки понятий, для которых у китайцев не было простых слов. Монахиня, или «бхиксуни» на санскрите, стала «ни»[49]. Нирвана стала «непань»[50]. Основные китайские понятия, такие как ад, сознание и бедствие, пришли из санскрита. Сегодня нельзя разобраться в китайском, не понимая буддизма, а это означает понимание санскрита. Все равно что пытаться понять умножение, не умея писать цифры.

Робин подумал, что несправедливо обвинять его в том, что он преждевременно выучил язык, на котором говорит с рождения, но не стал возражать.

– В таком случае с чего начнем?

– С алфавита, – бодро отозвался профессор Чакраварти. – С основных строительных блоков. Возьмите перо и выпишите эти буквы, пока у вас не выработается мышечная память. Думаю, это займет с полчаса. Приступайте.

Латынь, теория перевода, этимология, главные языки и новый вспомогательный – это была на редкость серьезная учебная нагрузка, особенно когда каждый профессор назначал такие домашние задания, как будто других курсов не существовало. Преподаватели совершенно не сочувствовали студентам.

– У немцев есть прекрасное слово Sitzfleisch, – заявил профессор Плейфер, когда Рами возмутился, что им приходится читать больше сорока часов в неделю. – В буквальном переводе оно означает «сидячее мясо». Это означает, что иногда просто нужна усидчивость.

И все же находилось место и для веселья. Оксфорд стал их домом, и они прорыли в нем собственные норки, где их не просто терпели, а принимали с удовольствием. Они выяснили, какие кофейни обслужат их без лишнего шума, а в каких либо делают вид, что Рами не существует, либо объявляют его слишком грязным, чтобы сидеть на их стульях. Узнали, в какие пабы могут заходить после наступления темноты, не подвергаясь унижениям. Они сидели в аудитории Дискуссионного общества Оксфордского университета, с трудом сдерживая смех, когда студенты вроде Колина Торнхилла и Элтона Пенденниса с таким жаром кричали о справедливости, свободе и равенстве, что у них краснели щеки.

По настоянию Энтони Робин занялся греблей.

– Ничего хорошего в том, чтобы постоянно горбатиться в библиотеке, – сказал Энтони. – Нужно напрягать мышцы, чтобы мозги работали как следует. Разгонять кровь. Попробуй, тебе пойдет на пользу.

И ему действительно понравилось. Он находил удовольствие в ритмичных упругих движениях, снова и снова загребая веслом. Его руки окрепли, ноги почему-то стали казаться длиннее. Постепенно Робин распрямился и нарастил мышцы, что доставляло ему глубокое удовлетворение каждое утро, когда он смотрелся в зеркало. Он стал с нетерпением ждать прохладного утра на Айсисе, когда город еще не проснулся и на многие мили вокруг слышно было только щебетание птиц и приятный плеск погружающихся в воду весел.

Девушки тоже пытались проникнуть в лодочный клуб, но ничего не вышло. Они были недостаточно высокими, к тому же во время гребли приходилось много кричать, и им было трудно притворяться мальчиками. Но через несколько недель до Робина дошли слухи о двух агрессивных новичках в университетской команде по фехтованию, хотя Виктуар и Летти все отрицали.

– Именно агрессия в этом и привлекает, – в конце концов призналась Виктуар. – Так забавно наблюдать. Мальчишки постоянно рвутся вперед и упускают из виду стратегию.

– И в результате достаточно просто смотреть в оба и ждать, пока они ослабят защиту, – согласилась Летти. – Всего-навсего.

Зимой Айсис замерзла, и они катались на коньках, хотя ни один из них, кроме Летти, никогда раньше этим не занимался. Они завязали ботинки как можно крепче («Еще крепче! – велела Летти. – Они не должны елозить, иначе переломаете лодыжки») и, качаясь, покатили по льду, цепляясь друг за друга, чтобы сохранить равновесие, хотя в результате падали все вместе, стоило одному не удержаться на ногах. Рами сообразил, что нужно наклониться вперед и пригнуть колени, тогда он сможет катиться все быстрее и быстрее, и на третий день уже нарезал круги перед остальными, даже Летти, притворившаяся расстроенной, когда он ее обогнал, не могла удержаться от смеха.

Теперь их дружба стала прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга. Они были усталыми ветеранами, которых объединили общие испытания; закаленными солдатами, опирающимися друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на ворчание, всегда делала пометки в переводе, не важно, поздно ночью или рано утром. Виктуар была «жилеткой» и выслушивала любое количество жалоб и мелочного нытья, не уходя от темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если хотел выпить чаю, над чем-нибудь посмеяться или с кем-то поплакать.

Осенью они почти не обратили внимания на новый курс – четырех мальчиков с детскими личиками. Друзья вдруг стали вести себя как старшекурсники, которым завидовали на первом курсе. Оказалось, за снобизм и надменность они принимали усталость. Старшекурсники не собирались издеваться над новичками. У них просто не было времени.

Они стали теми, кем стремились на первом курсе, – отстраненными, умными и усталыми до мозга костей. Они были несчастны. Они слишком мало спали и ели, слишком много читали и полностью утратили связь с миром за пределами Оксфорда или Вавилона. Они игнорировали мирскую жизнь; их жизнь стала строго интеллектуальной. И им это нравилось.

А Робин вопреки всему надеялся, что никогда не настанет день, о котором предупреждал Гриффин, и он всегда будет вот так балансировать. Потому что он никогда не был счастливее: его слишком занимала очередная стоящая перед ним задача, чтобы задумываться о том, как соблюсти равновесие.

В конце первого триместра в Вавилон приехал французский химик Луи Жак Манде Дагер и привез с собой прелюбопытнейший предмет. Это была гелиографическая камера-обскура, как он ее назвал, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью медных пластин и светочувствительных составов, хотя он не смог точно описать механику. Не могли бы в Вавилоне ее усовершенствовать?

Проблема камеры Дагера стала предметом обсуждения всей башни. Преподаватели устроили соревнование: любой студент, допущенный к работам с серебром, который решит проблему Дагера, мог добавить свое имя к его патенту и получал право на долю в будущих доходах. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха: студенты