Третий роман писателя Абрикосова - Денис Драгунский

Абрикосов слушал, стоя у окна и глядя на улицу. Там около остановки продавались апельсины. Парень в грязном халате и синей шапочке кидал их в пластмассовую миску и швырял на весы, потом ссыпал в подставленные сумки и сетки. Абрикосов подумал, что вес этой пластмассовой миски должен непременно учитываться при взвешивании – но насколько точно, вот вопрос, и сколько, интересно знать, кладет в карман на этом деле продавец, парень с неглупым нахмуренным лицом – Абрикосов видел его лицо, когда тот оборачивался набрать апельсинов из ящика, и казалось, что было слышно, как они падают в миску, – и еще Абрикосов подумал, что чудо, то самое чудо, о котором он мечтал, располагая в уме картины будущего, – кажется, это чудо происходит. Правда, не с ним. Но зато рядом. Прямо в его доме.

– Но ты меня хоть поздравляешь? – спросила Алена.

– Конечно, поздравляю! – И Абрикосов резко обернулся, предварительно улыбнувшись, как только мог радостно, искренне и безоружно.

– Давай тогда выпьем?

– Ладно, – махнул рукой Абрикосов. – Давай!

Потому что за стихи Алена получила сто восемь рублей. Она купила Абрикосову зимние сапоги за шестьдесят, себе духи «Сикким» за тридцатку, а на сдачу – две бутылки шампанского и яблок. За сапоги Абрикосов очень обиделся и поэтому не захотел пить это самое шампанское, хотя, конечно, обмыть первую публикацию надо было. В общем, шампанское полтора месяца проторчало в холодильнике. Но уж сейчас отказываться было бы совсем глупо и обидно для Алены. Поэтому он сбегал на кухню, принес большие стеклянные стопки, на ходу чмокнул Алену в щеку, ловко открыл бутылку, стрельнув пробкой и не пролив ни капли, разлил, умело ведя струйку по стенке, чтоб пена не набегала, и весело чокнулся с Аленой:

– Ура!

– Ура, – сказала она, неумелым залпом выпила, заморгала заслезившимися глазами и потянулась к Абрикосову.

Он обнял ее, посадил на диван, ласково и неторопливо провел ладонью по ее затылку и худому плечу, ощутил ответную дрожь ее тела, придвинул поближе к дивану стул, переставил на него шампанское и стопки, снова разлил, протянул стопку Алене, уже забравшейся на диван с ногами, и вдруг услышал телефонный звонок. Телефон стоял на кухне.

– Черти, – сказал Абрикосов, вставая.

– Ну их… – Алена потянула его за рукав.

Абрикосов постоял в раздумье. Телефон позвонил еще раза три и замолк.

– Ну и вот, – сказала Алена и подняла стопку с шампанским. – За тебя. Только за тебя.

– За твои успехи, – возразил Абрикосов.

– Нет! – ощерилась Алена. – Я сказала ведь – только за тебя!

– Маленькая моя, – сказал Абрикосов.

Снова зазвонил телефон. Абрикосов вздохнул и двинулся на кухню.

– Не ставь! Бокал не ставь! – закричала Алена вслед.

Через несколько мгновений Абрикосов появился, неся в одной руке стопку, а в другой – телефон. Трубка была зажата у него под мышкой, телефонный провод волочился по полу.

– Елену Ивановну, – негромко сказал он, подавая Алене трубку. – Я же говорю – за твои успехи! – И выпил один.

Дело в том, что Ляхов-Лалаянц Валентин Савельевич, просматривая планы недавно созданной при его конторе и по его личной инициативе Редакции экспресс-изданий, обнаружил там в числе прочего сборник стихов одного не так чтобы уж очень знаменитого, но вполне преуспевающего поэта. «Ишь ты его!» – наверное, подумал про себя Ляхов – неизвестно, этими ли точно словами, но то, что подумал, – это совершенно неоспоримо, потому что буквально на следующий день было координационное совещание по планам всех московских издательств, где Ляхов обнаружил тот же самый сборник в редподготовке издательства «Советская Россия», то есть указанный не слишком знаменитый поэт решил сыграть, что называется, вперегонки. «Ишь ты его!» – произнес Ляхов-Лалаянц на этот раз уже вслух, а потом, после совещания, единоличным волевым решением вымарал сборник ловкого поэта из планов Редакции экспресс-изданий – благо он был не только ее инициатором, но и председателем редакционного совета. Черканул на левом поле корректурный хвостик, означающий изъятие, написал рядышком: «гот. изд. Сов. Рос. – Л.», – обвел это свое объяснение кружочком, разыскал в записной книжке телефон Абрикосова, продиктовал его по селектору секретарю и велел в ближайшие дни соединить его – но уже не с Абрикосовым, а с Аленой.

Ляхов попросил Алену принести папку со стихами лично ему – хотелось поговорить с ней и вообще рассмотреть получше. Но разговора не получилось, тем более что чай пить она отказалась, и боржом тоже – так и простояла на столе собственноручно товарищем Ляховым открытая бутылка, тихо поплюскивая слабеющими газовыми пузырьками, а Алена, сидя не то чтобы на краешке кресла, но и не облокачиваясь, сухо и кратко отвечала на вопросы, строго глядя перед собой, а одета была очень плохо, просто удручающе плохо, бедно и безвкусно – ни малейшей потуги на моду или просто элегантность: какое-то допотопное, может быть, даже мамашино шелковое платье с великоватым вырезом, вправо-влево ездившим по костлявым плечам, отчего то справа, то слева показывалась широкая застиранная бретелька лифчика. И поэтому Ляхов, проводив Алену до лифта под недоуменными взглядами секретарей, референтов и дожидавшихся в приемной главных редакторов различных издательств, директоров типографий и двух выдающихся современных прозаиков, почти бегом вернулся в кабинет, выпил до дна откупоренную бутылку боржома, молниеносно пропустил всех записавшихся на прием, причем одному директору типографии довольно резко отказал в дополнительных лимитах на импортное оборудование, а потом вызвал шофера и, не предупредив домашних, поехал на Истринское водохранилище, где в спрятанном от чужих глаз пансионате его всегда дожидался номер люкс, отпустил шофера, сразу прошел в столовую – было как раз время ужина, – но, увидев сквозь стеклянные двери сто раз обрыдшие физиономии, взял у портье ключ, поднялся в номер, потребовал туда ужин, а после ужина спустился в буфет – пустой, слава богу, – где условился со своей старинной симпатией, буфетной официанткой Любочкой, для чего выдал ей двадцатку, дабы она запаслась бутылкой сухого и апельсинами, снова поднялся в номер, поглядел на часы, переоделся в теплый тренировочный костюм и кроссовки, вышел из корпуса, разбудил дремавшего в рыбацком домике сторожа – было уже без четверти десять, – взял две удочки и коробку со свежим мотылем и спустился к речке, меж тем как уже совсем стемнело, и только луна позволяла более или менее верно насадить мотыля на крючок, но он все же сумел наживить, закинул, поплавок тут же чуть дернулся, он подсек и понял, что крючок зацепился за что-то на дне, и его надо было либо обрывать, либо отцеплять, но леска была японская, крепкая как черт, и поэтому Ляхов, оглянувшись и убедившись в надежном безлюдье, разделся догола и полез в прохладную июньскую воду, сразу нащупал корешок, за который зацепился крючок, но зато жутко рассадил себе этим крючком указательный палец. Вылезши на берег, он обтерся майкой, замотал палец платком, натянул тренкостюм на мокроватое тело, проклял себя за то, что отпустил шофера, бросился в номер, желая принять горячий душ, но вдруг раздумал, снова переоделся в городское, поглядел на часы, вспомнил про Любочку, махнул рукой и побежал вниз, где, как назло, не было ни одной дежурной машины, но он все равно велел вызвать машину и ждал ее в холле до половины первого ночи, но в конце концов все-таки добрался до дому, где жена и сын уж не знали, что и подумать, молча протянул жене палец для перевязки и так же молча потом умылся и лег спать, причем не в спальне, а в кабинете.