По древним тропам - Хизмет Миталипович Абдуллин

диверсия — не шутка, что скажут в Пекине? — Я посоветуюсь, — повторил полковник. — А как другие статьи, пригвоздил к позорному столбу?

— Я их изучаю, — ответил Садык.

— Что значит изучаю?! — вскипел полковник. — Нам не изучение нужно, а твоя отповедь! Семь дней прошло, а ты ни слова не написал, дармоед! Или написал? Хотя бы одну страницу, хоть сколько-нибудь ты написал?

— Мой противник пользовался специальной литературой, видно, что сидел в библиотеке, я же сижу в камере, и никакой литературы у меня нет.

— Так какого черта не требуешь?! Мы же тебе сказали выписать все необходимое!

— Завтра я вам представлю список.

Сун Найфынь вскочил, заметался по кабинету. Он едва сдерживал ярость, ему хотелось наброситься с кулаками на этого писаку-упрямца.

— Послезавтра я должен ехать в Урумчи с докладом по этому делу. Я должен положить им на стол твою дурацкую писанину. Послезавтра! — вскочил он в бешенстве. — А у тебя нет ни одной строки! За целых семь дней — ни одной строки! Жрешь, пьешь, ничего не делаешь. Посажу на одну воду, пусть она тебе промоет мозги! — бушевал полковник. — Даю тебе сорок восемь часов, и, если не будет статьи, я из тебя жилы вытяну! — Помотавшись по кабинету, полковник подскочил к Садыку, грубо усадил его за стол, со стуком положил перед ним ручку, придвинул чернильницу. — Пиши, какая литература тебе нужна, быстро! Сегодня же ты ее получишь. И если через сорок восемь часов не будет статьи…

* * *

Сорок восемь часов срок немалый. Но теперь Садык понимал, что он не сможет написать статью против Момуна даже и за сорок восемь дней. Это было противно его натуре, всему его душевному складу. Совесть не позволяла ему лгать, наводить тень на плетень. Если же Садык ради спасения своей шкуры и напишет такую статью, то уйгуры назовут предателем не Момуна, а его, Садыка Касымова, назовут предателем и перевертышем. Садыка знают многие, его помнят преподаватели Синьцзянского университета, загнанные в шахты, но остающиеся патриотами, его помнит, наконец, Ханипа, умница Ханипа, смелая и принципиальная. Она проклянет Садыка, как последнего негодяя.

Сорок восемь часов… Что делать Садыку, о чем писать?

Уйгур не должен покидать родину, которая стонет под ярмом захватчиков. Уйгур должен оставаться на родной земле и бороться за свое национальное освобождение до последней капли крови — вот что мог бы сказать Садык Момуну, вот какой единственный упрек мог бы он бросить другу от чистого сердца.

Но разве об этом напишешь? За такое «развенчание» Сун Найфынь снимет голову, не раздумывая.

Так что же делать Садыку, что делать?

Прежде всего, надо попросить отсрочки. Сун Найфынь достаточно глуп и труслив, надо его запугать. Дескать, поспешность нужна при ловле блох, а в таком важном деле, как развенчание ревизиониста, нужна вдумчивость, осмотрительность, осторожность. Семь раз отмерь — один раз отрежь. Надо потребовать у полковника свидания с секретарем парткома, в конце концов, именно от него Садык получил задание, а не от Сун Найфыня. Секретарь парткома должен разъяснить ему некоторые места в статьях Момуна и дать руководящие указания. Садык ведь не специалист, он поэт, его дело — рифма, а здесь требуется политическая публицистика, да еще международного характера, тут уж никакой ошибки не должно быть, а если будет, то отвечать за нее придется вместе.

Допустим, этот номер у Садыка пройдет, секретарь ему даст отсрочку. А дальше что?..

Только одно остается — совершить побег. И уйти в горы к Шакиру. Добрые люди укажут ему дорогу. Не может быть, чтобы пересажали всех, кто-нибудь да остался на воле из прежних друзей и знакомых.

Итак — побег, пока не поздно. Надзирателям дано указание выводить Садыка на прогулку, когда он этого пожелает. На него не кричат, как прежде, с ним вежливы и обходительны. Должно быть, потому что такого узника, который что-то сочинял бы в тюрьме по просьбе Урумчи, им еще охранять не приходилось. Почетный узник, что и говорить. По мнению надзирателей, Садыку живется в тюрьме вольготно, бежать ему отсюда незачем. А Садык воспользуется их доверием и сбежит…

Взволнованный таким решением, Садык сел за стол и взялся за перо. Надо хоть что-то написать для Сун Найфыня. Неужто у Садыка не хватит фантазии пустить пыль в глаза этому болвану в мундире?

Он начал с биографии Момуна и растянул ее страниц на восемь. Написал о его родителях, которые жили прежде в Семиречье, а в тридцатых годах перешли в Илийский край. Они все время мечтали о возвращении обратно и оказывали тем самым соответствующее влияние на сына. С детских лет Момун воспитывался в духе любви к Советскому Союзу, его понять можно…

После биографии Садык поставил три звездочки и приступил ко второму, главному разделу статьи. Начал он его хлесткой фразой: «Так что же привело Момуна Талипи к такому крайнему, необдуманному поступку и почему он закрыл глаза на учение великого кормчего?..»

На этом Садык поставил точку, решив, что для первой отсрочки написанного вполне достаточно.

* * *

…Через сорок восемь часов его бросили в изолятор, узкую, темную камеру без стола, без койки, с куском драной циновки на земляном полу.

Сун Найфынь оказался не таким уж простаком, как предполагал Садык. Прочитав написанное, он пришел в ярость, желто-серое, как жмых, лицо полковника, казалось, позеленело. Вместо того чтобы заклеймить и пригвоздить, Садык пытался оправдать своего дружка, а последнюю фразу про великого кормчего он ввернул для чистого издевательства, — так понял его писанину Сун Найфынь. Правильно понял, но разве Садыку легче от этого?

— Тащите его в изолятор! — заорал полковник надзирателям. — На одну воду! Без вывода на прогулку! Пока не подохнет эта свинья, подпевала вонючим ревизионистам!

* * *

Садык потерял счет дням и ночам. Холодная вода два раза в день и один раз пойло с крупинками гаоляна делали свое дело. Садык почти не поднимался с циновки. Временами он думал: я схожу с ума, все, конец. И не находил в себе силы что-либо предпринять. Характерная для голодающих апатия овладела им, равнодушие ко всему на свете.

Он не знал, сколько прошло дней, когда в изоляторе появился полковник. Садык еле поднялся с циновки. С торжествующей усмешкой Сун Найфынь оглядел узника.

— Оказывается, ваша жена болела, — сказал полковник. Видимо, он полагал, что Садыку еще мало страданий… — Не могла разродиться, бедняжка, умерла. Какая жалость.

«Говори, говори, полковник, — тупо думал Садык. — Продолжай издеваться, для того тебя сюда и назначили…»

— Ну, как ваше здоровье, товарищ Касымов? На что жалуетесь?

Садык не ответил. Он уже устал стоять, медленно, как