В Москву! - Маргарита Симоньян

Бирюков не отмахнулся, как всегда, когда она задавала серьезные вопросы, а попытался объяснить. Нора тогда подумала, что это он, наверное, больше себе объясняет, чем ей. Он сказал:

— Ты понимаешь, мне сорок лет. Тебе кажется, что мне уже сорок лет, а на самом-то деле мне еще сорок лет. Всего-навсего. Я только жить начинаю, а мне уже жить не для чего. А теперь, когда я этим занимаюсь, у меня опять проснулся кураж, драйв, азарт. Я просыпаюсь утром и понимаю, для чего я проснулся! У меня сто лет такого не было. Ты даже не представляешь, какая тоска, когда у человека все есть. Хотя, в принципе, у тебя тоже все есть. Тебе не тоскливо?

— Нет, — ответила Нора. — У меня тебя нет.

Борис улыбнулся немножко виновато, и тут же виновато улыбнулась сама Нора, которая почувствовала себя виноватой из-за того, что заставила его почувствовать себя виноватым.

— Я так горжусь тобой, — тихо сказала Нора.

Она безоговорочно восхищалась Борисом и мало-помалу начала верить в то, во что, кажется, верил он сам.

А он в какой-то момент стал действительно верить, что родился для миссии, и его миссия — усмирить необузданную Россию и сделать ее неопасной для мира. Его друзья в блестящих столицах от такой миссии были в восторге. И в России она находила много поклонников. Бирюков умел убеждать.

Отвыступавшись, он спустился в народ. Следом шли соратники — внучка буденновского командира, работавшая теперь советником по правам человека у одного закавказского тирана — прирожденная большевичка, забредшая в юности не в тот лагерь, с ней один бакинский армянин, стратег и мечтатель, в прошлом успешный спортсмен, и — до кучи — похожий на козлика пожилой демагог.

На прошлогодних черных стволах пучками росла свежая зеленая травка. Мимо носились лосиные мухи. Большевичка страстно картавила:

— Первое, что мы сделаем, — мы запретим коммунизм. Мы везде навсегда запретим даже вспоминать коммунизм. Второе — мы предадим анафеме всех, кто сейчас сотрудничает с властью. Всю эту падаль и шваль. Мы объявим их вне закона!

— Скажите, Борис Андреевич, а как вы будете объявлять их вне закона, если вы демократ? — неожиданно спросил скептический юноша в толстых очках, непонятно откуда взявшийся в лагере. — Я читал, что при демократии нужно позволять свободно сосуществовать людям, имеющим разные точки зрения. И коммунистам тоже. И даже тем, кто сейчас в Кремле.

Бирюков посмотрел удивленно и ничего не ответил. За него ответил бакинец:

— Мы и вправе, и должны использовать любые методы, чтобы очистить нашу Родину от той гнуси, в которую ее погрузили путинцы! Сейчас главное — спасти Родину от кровопийц!

— Вы сейчас какую Родину имеете в виду, — не унимался юноша. — Армению или Азербайджан?

— Так, эту провокацию отметем как неорганизованную, — отшутился Бирюков и с неудовольствием посмотрел на хомяка, который вместе с бомбилой прибежал на площадку, как только Бирюков закончил выступать. Хомяк кому-то мигнул, и юношу оттеснили к лесу.

Бирюков почувствовал, что он все-таки должен что-то сказать.

— Власть боится народа, власть боится протеста, власть делает все, чтобы запугать людей, — проговорил он, как считалочку. Было видно, что он устал и ему надоело.

Напоследок бомбила подсунул Бирюкову красную гвоздику, и тот под стрекот фотографов подарил ее девушке с мегафоном в майке с изображением Че Гевары. Девушка раскраснелась и еще звонче затараторила в мегафон:

— Кто желает ознакомиться с молодежной гражданской деятельностью в условиях авторитаризма — добро пожаловать в шестую палатку в шестнадцать тридцать!

В отдельной ВИП-палатке за соснами Нора, которую Бирюков представил в лагере как свою помощницу, помогала дежурным по кухне девочкам носить на стол местную копченую рыбу, телячий шашлык и салат.

— Ну, как тебе? — спросил Бирюков Нору, усаживаясь на деревянную лавку.

— Супер, как всегда. Очень заразительно. Но, знаешь, мне кажется, может, не стоит Балдовского везде с собой таскать? Про него же все знают, что он фашист. Разве это людей не отпугнет?

— Не рассуждай о том, в чем ты не разбираешься, — ответил Бирюков. — Никто в нашей стране не может собрать столько абсолютно отпетых пацанов, сколько Балдовский. Он гений. Его парни готовы на все. Он им так запудрил мозг, что они с радостью садятся в тюрьму, лезут под дубинки, даже взорвутся, если надо будет. Считай, что это наш Басаев, который воспитывает нам шахидов, — сказал Бирюков, цепляя на вилку кусочек угря.

— Жестковато, — сказала Нора.

— Ну а как иначе? Иначе вообще ничего не получится. Нам надо страну завести, нам надо людей на площади вытащить, много людей! А потом уже разберемся, кто фашист, кто не фашист.

— Да я про шашлык, — улыбнулась Нора. — Но я еще тебе хотела сказать, что, мне кажется, ты зря все время повторяешь «некто Владимир Путин». И про администрацию президента тоже зря.

— Это еще почему?

— Ну, потому что у людей, которые тебя не знают, может сложиться впечатление, что это у тебя личное, — выдохнула Нора и испуганно посмотрела на Бориса.

Но он не обиделся. Он сказал:

— Офигительный угорь. Нереально вкусный. Родину можно продать.

Два офицера Госнаркоконтроля умерли в здании Госнаркоконтроля от передозировки наркотиков.

Из сообщений агентств

Чем только не блистала в начале века московская кухня, заносчивая, как одноклассница из богатой семьи. Зайдешь в ресторан, а там — мама моя родная! Посреди балдахинов и блесток на белых блюдах бликуют во льду финдеклеры, бьют фонтанами бледные брюты, бурлят баллантайнсы и бейлизы, и урчат от коричневой крови перченые красные стейки. На ломтях помидоров лежит буйволиная моцарелла, базилики с омарами, утки с инжирами, белая спаржа со сливками, зеленая — с гребешками, утомленный козленок, томленный в вине с розмарином, — умиление похотливых рецепторов. Тоннами — цезари, тирамису и карпаччо трепещут в глубоких тарелках. И над этим — как дым над пожарищем — запах немыслимых трав. Кому предложи порционные судачки а-натюрель — засмеют. Потешаться будут.

Вместо них подносят к столу в муках ночей рожденный суп буйабес, величием равный пьемонтскому трюфелю. Откуда в Москве буайбес? — спросит глупец. От верблюда! — ответят глупцу.

Тащат два раза в неделю в Москву блестящую свежую рыбу, ракушек, улиток, ежей, каракатиц, больших осьминогов и маленьких, лангустов и лангустинов, малиновых гладких тунцов, морских петухов и волков, и чертей, и креветок, включая сладких розетт, которые публика распробовала в Ля-Рошеле и стала требовать в Марьино, — все съедают москвичи и гости столицы, полощут руки в лимоне, утираются и просят еще.

Публика требует нового, нового, нового! Даже диковинная молекулярная кухня, которой захлебывалась ресторанная критика, — и она уже не удивляет. Спешат в Москву повара с мировыми фамилиями, а доморощенные плохо спят по ночам. Им снится, что наступил предел человеческой выдумке, и нечем больше увлечь москвичей — ни борщом с черносливом, ни пельменями с перепелами.