Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Электрон Приклонский

– Дорогие братья и сестры! Земляки! Поздравляем вас со свободой! Фашистскому порядку – конец! А теперь, не мешкая, быстро, разными шляхами все по своим хатам, будто вас здесь и не было. Немец может вернуться с подмогой, а нас, сами видите, маловато, но мы его тут задержим. Счастливого вам пути!

Так повторил он еще в двух-трех местах, проезжая, стоя на крыле, по огромному табору, и некогда было порадоваться всем вместе: спасенным и танкистам.

Под причитания женщин мужчины, почти одни седоусые, и молодые совсем хлопцы грузили на подводы убитых и наспех перевязанных раненых селян. Другие вместе с десантниками собирали немецкое оружие и из него же, с ненавистью и отвращением, как бешеных волков, приканчивали своих мучителей, которые всего полчаса назад избивали и убивали каждого, независимо от возраста и пола, кто начинал отставать, кто не так, либо косо, либо слишком смело, глянул на фашиста.

Не прошло и часа – все вокруг опустело, только чернели вразброс по лощине вражеские трупы и валялось несколько опрокинутых и раздавленных гусеницами мотоциклов.

* * *

От красного круга солнца на западе остался лишь узенький краешек, готовый вот-вот скрыться за горизонтом. Можно было уходить и нам.

Немецкие танки появились неожиданно, быстрее, чем мы рассчитывали. Очевидно, в распоряжении начальника конвоя имелась рация. Сам он следовал в голове колонны, как сообщили колхозники, и немедленно дал тягу, как только сообразил, что произошло...

Танки фашистов, обтекая лощину с обеих сторон, с ходу открыли огонь.

Командир полка приказал всем машинам отходить, не теряя друг друга из виду, сперва по лощине, а дальше – используя каждую низинку, любое затененное место, чтобы как можно незаметнее быть самим и в то же время лучше видеть врага.

Судя по вспышкам выстрелов, неприятельских танков пожаловало по наши души около десятка, но наступающая темнота почти лишала врага численного преимущества, а грозно и – главное – неожиданно рыкающее 152-миллиметровое орудие нашей самоходки заставляло наших преследователей держаться в почтительном отдалении и действовать с опаской.

Автором первого немецкого «факела» стал экипаж КВ, идущего метрах в четырехстах слева от нашей самоходки. Через некоторое время после меткого попадания тридцатьчетверки сразу взорвался еще один танк.

После каждого выстрела оба наших танка быстро меняли позицию, самоходка медленно пятилась задом. Сумерки совсем сгустились, все шло нормально, но немцы все-таки засекли по вспышке и подбили командирский Т-34.

Из танка выскочили только трое из пяти. Водитель и стрелок-радист, сидевшие рядом, погибли. Потом уже, после того как вышли из боя, стало известно, что нашему капитану, когда он спрыгивал с машины на землю, обе ноги перебило пулеметной очередью из фашистского танка, и командир тридцатьчетверки с башнером ползком оттащили раненого за стог сена, оказавшийся, на их счастье, рядом. Это их спасло. Оставив башнера с командиром полка, лейтенант сумел добраться до КВ, и танк, на малых оборотах, чтобы не искрить, подойдя к стогу, забрал истекающего кровью капитана. Затем обе тяжелые машины, посадив поредевший десант на броню, в темноте благополучно оторвались от противника, который прекратил преследование, опасаясь встречи с нашими наступающими частями.

Наложенные не сразу жгуты, долгий ночной путь к деревне Дорофеевка оказались роковыми для Вовка-Курилеха. Он уже имел до сегодняшнего случая два тяжелых ранения, не говоря о легких, и однажды с горечью признался мне, что своей крови у него почти не осталось. Его энергичное, волевое лицо, всегда бледное и слегка одутловатое, показалось нам меловым, когда ранним утром заглянули мы в хату, где полковая медицина спасала капитана, впрыскивая ему камфару для поддержания сердца. Наш Вовк трудно, в полном сознании умирал. Попрощавшись с ним, мы вышли с Клепининым и Бородиным на улицу, понурив головы.

Днем командира полка не стало. Говорили, что он молча плакал перед самым концом... Наверное, от обиды. Только начнешь узнавать человека и привыкать к нему – а его уже нет. Проклятая война!

Похоронили капитана Вовка-Курилеха в Дорофеевке, на видном месте, и столбик, стесанный с одной стороны для надписи и увенчанный жестяной звездой, в изголовье поставили, а все боевые машины, что на ходу были, выстроились в строгую линию и, дав угол возвышения орудиям, отсалютовали командиру полка, славному воину и хорошему человеку, тремя залпами в сторону противника.

В Дорофеевку, уже занятую пехотой, мы прибыли из рейда среди ночи. Ориентиром нам послужили несколько догорающих хат. Перед отступлением в деревне поработали рыжие сволочи – эсэсовцы. У порога одной хаты лежал белобородый старик в белой полотняной рубахе, а рядом с ним – двое маленьких мальчуганов, должно быть внучат. У деда в обеих руках зажаты пуки почерневшей соломы. Он не дал загореться крыше, которую подпалил факельщик, и был застрелен на месте озверевшими поджигателями, убившими заодно и детей. Ахата осталась цела. Проходя мимо нее, солдаты и офицеры замедляют шаг, сжимая кулаки. У ребят перекатываются желваки на скулах, глаза недобро вспыхивают.

Здесь, в Дорофеевке, нам приказано было отремонтировать уцелевшую матчасть прямо на месте. Ремонтники матерились, так как большая часть машин требовала капиталки. Поршни в цилиндрах хлюпали, как... (тут лучше пропустить цветистое сравнение, изобретенное командиром ремвзвода), двигатели уже не «ели», а буквально «пожирали» масло и выплевывали из выхлопных патрубков жирный черный дым, быстро перегревались и еле-еле тянули. Главный фрикцион почти на всех машинах «вел», и включать нужную передачу стало трудным делом: шестерни в КПП долго и нудно скрежетали, рычали, не желая входить в сцепление друг с другом, а рычаг переключения передач при этом трясся в прорези кулисы, как от лихорадки, и больно поддавал в ладонь. О бортовых фрикционах и тормозных лентах и говорить не приходится. Мехводители вместе со своими неполными экипажами помогали ремонтникам, как могли.

Один раз, поздним вечером, около десяти часов, меня вызвали в штаб и приказали доставить секретный пакет в штаб армии. Доставить донесение – это почетно, но как выполнить задание срочно на своих двоих, да еще и ночью, не совсем понятно. Уж не подшутить ли надо мной задумали? Изрядно поплутав по темной степи, добираюсь до цели далеко за полночь. Дежурный офицер, зевая, выдал мне расписку и небрежно сунул мой драгоценный пакет в кожаную папку. Обидевшись почему-то, медленно тащусь обратно сквозь черную и сырую по-осеннему ночь...

Наводчик из экипажа Бородина притащил как-то, мучимый любопытством, оцинкованную коробку с немецкими сигнальными ракетами. Поскольку ракетницы у нас в хате не было, он придумал зажать картонный патрон между двух досок, что лежали на земле перед дверью хаты, а потом железной скобой разбивать капсюль. Предстоящее развлечение собрало перед хатой всех ее военных постояльцев, в количестве четырех человек. Сержант, с молчаливого одобрения зрителей, приступил к запуску. Он повернул дощечки так, чтобы ракета была нацелена на пустынную дорогу, аккуратно наступил ногою на верхнюю дощечку и ударил скобой по капсюлю. Но ракета оказалась с характером: вырвавшись из своего картонного цилиндра, смятого, должно быть, досками, она не захотела лететь в заданном направлении, а начала с пронзительным, режущим уши визгом выписывать замысловатые спирали вокруг сержанта. Словом, джинна выпустили из бутылки. Наводчик приседал, смешно подпрыгивал, отчаянно отмахивался руками, но ракета, словно разъяренная оса, продолжала виться вокруг него. Мы сначала корчились со смеху, а потом растерялись, не зная, что делать. Наконец наш сержант, зажав уши ладонями, обратился в бегство и скрылся за углом хаты, а ракета, по-разбойничьи свистнув ему вслед, на последнем витке воткнулась в разлохмаченную ветром соломенную прическу хатенки, над самой дверью, и поперхнулась. Солома задымилась. Бородин, стоявший у порога, вырвал сноп, в котором засела ракета, и швырнул его в землю, а сержант, опомнившись, с неописуемым наслаждением затоптал каблуком сапога свою злодейку, точно гадюку, подхватил ящичек под мышку и быстрым шагом направился к ставку-копанке. Донесшийся оттуда всплеск сообщил нам, что казнь совершилась.