Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

видел, как он гипнотизирует взглядом Ану Тёрнер, а это уже и вовсе нечто непростительное.

– Смерть Санчесу, смерть автору! – крикнул я себе в одиночестве своего воображаемого театра.

И начал представлять перед воображаемой публикой эту третью главу. Она была отчасти в «Петрониевом духе», полагаю, что могу так обозначить ее, поскольку всего лишь воплощал в жизнь то, что ранее, в данном случае, тридцать лет назад, уже было написано и, как мне кажется, специально и только для меня.

И я так полно отождествил себя с Вальтером, что даже начал раздумывать: кто бы мог быть тем убийцей, который в любую минуту получит от меня приказ умертвить этого автора, метким выстрелом уложить его вверх лицом на каком-нибудь перекрестке нашего квартала. И в конце концов я пришел к выводу, что этим наемным убийцей прекраснейшим образом может стать племянник-ненавистник.

Как, оказывается, просто подбить кого-нибудь на убийство, немедленно сказал я себе, особенно если знать, что не будешь терзаться виной.

Да, вот именно, эти слова я произнес вслух в то утро, стоя посреди своего кабинета:

– Они никогда не заставят меня испытывать вину.

И весь зал покатился со смеху и закричал «бис!»

Пустяшное дело, ответил я зрителям, повторение – мой конек.

И так приободрился, что набрался духу выглянуть в окно и посмотреть, не идет ли случайно по улице нашего квартала живой и виляющий хвостом убитый Санчес. Если бы я его увидел, то несомненно отважился бы крикнуть ему сверху:

– Эй, ты что здесь делаешь – я ведь заказал твое убийство, и заказ выполнили. Не видишь, что ли, что тебя уже прикончили?

Я представил себе, что к моему удивлению Санчес вовсе ни на какой не на улице, а вовсе в собственном моем кабинете, и смотрит на меня с негодованием и упреком.

– На самом деле, – говорю я, оробев, – это все не то, чем кажется. Потому что я не виноват. Это ошибка. Да и как я могу быть виноват в чем-то, если все происходит в литературе?

– Вопрос по существу, – сказал Санчес. – Но ты же не станешь отрицать, что так говорят только виновные.

[ОСКОП 33]

Вот если бы я исчез, а мой дневник был бы найден каким-нибудь человеком, вовсе незнакомым со мной, но по случайности получившим доступ к моим файлам, то он, человек этот, взяв на себя труд углубиться в чтение этих страниц, через какое-то время непременно пришел бы к выводу, что раз меня чаруют фальсификации и я, к примеру, долгое время скрывал, что был адвокатом, прикинувшись застройщиком, то, быть может, утверждение, будто я – начинающий писатель, тоже не следует принимать на веру. Однако этот читатель, этот человек, наделенный, разумеется, правом не считать меня дебютантом, не только сильно заблуждается на сей счет, но и самым чудовищным образом недооценивает тот тяжкий и напряженный труд, которого ежедневно требует от меня совершенствование текста труд, исполненный глубочайшего смысла, труд благодарный, ибо все мои усилия вознаграждаются всякий раз, как я вижу, что сумел продвинуться дальше в этом дневнике, где день за днем одолеваю новые пути в неустанном желании узнать больше, в неутолимой жажде постичь, что же я написал бы, если бы писал, день за днем напрягая воображение, когда я тку некое полотно, которое едва ли когда-нибудь сочту завершенным; день за днем создаю совокупность слов, подсознательно воспринимаемую мною и как конечную, и как нескончаемую, ибо таково свойство семейного лексикона: дневник, где я мог бы пребывать много времени, постепенно меняя каждый фрагмент, каждую фразу и повторяя это на такое многотысячное множество ладов, что истощил бы их запас и дошел бы до пределов несказанного или, вернее, оказался бы у врат невыразимого.

34

Когда позавчера Юлиан повторил, что он – первый писатель мира, я вспомнил неоконченный рассказ Достоевского, прочитанный в старой, давно потерянной антологии. В рассказе этом молодой провинциальный скрипач считает себя лучшим музыкантом мира и отправляется в Москву, потому что в родном городе ему стало тесно. В столице он поступает на службу в оркестр, но его вскоре увольняют. Потом устраивается в другой – его выгоняют и оттуда. Чрезмерное самомнение при отсутствии дарований. Но он не понимает, по какой причине – одной или сразу нескольким – неизменно оказывается за бортом. Никто не признает его талант, кроме бедной больной горничной, которая влюблена в скрипача и не хочет противоречить ему, когда он твердит, что нет на свете скрипача лучше. Девушка втайне от хозяев дает ему приют в своей каморке, ссужает деньгами, хотя их у самой-то нет, чтобы он мог продолжать борьбу за свою славу. Когда бедняжка уже не в силах оплачивать его беспутства и бахвальство, мы видим, как «лучший в мире скрипач» бродит как потерянный по улицам заснеженной Москвы, останавливается перед афишами, приглашающими прохожих на музыкальные программы, тщетно ища там свое имя – имя несравненного виртуоза, которого никто не знает. Мир несправедлив ко мне, думает он. И на этом месте рассказ обрывается, точнее, здесь обрывает его Достоевский. И, вероятно, продолжение было бы излишне, потому что все уже сказано.

[ОСКОП 34]

Я открыл почту, и на меня посыпался спам в виде мудреных банковских извещений, сводок о состоянии счета, начисленных процентов, удержанных комиссий и прочего. И среди этой цифровой писанины обнаружились и письма от Дамиана, моего давнего и доброго друга, который, по доброй воле избрав одиночество, совершал интроспекционное[51] путешествие, как он его называет, на почти необитаемый остров Корво, расположенный в восточной части Азорских островов: предпринял он это путешествие ради эксперимента, собираясь жить наподобие Робинзона в хижине и обогатиться опытом пребывания в пустынной местности. Зимой на острове Корво находится не более четырехсот обитателей. Предыдущее письмо описывало его жизнь «дикарем» при полном отсутствии общества, если не считать контактов с несколькими отчаянными ботаниками, которые оказали ему помощь, когда сразу же по прибытии он сломал палец на левой руке.

В новом письме речь шла о том, что он находится на острове Пико, в центральной части Азорских островов и, несмотря на сравнительное многолюдье – здешних жителей около четырнадцати тысяч, чувствует себя еще более одиноким, чем на Корво. Дамиан описывает мне вулкан с заснеженной вершиной, занимающий едва ли не весь остров и считающийся самой высокой горой в Португалии, и объясняет мне, что в прежние времена остров, благодаря своим великолепным виноградникам, процветал. Дамиан намеревается через два дня добраться самолетом до острова Сан-Мигел – самого крупного в архипелаге и