Лавка чудес - Жоржи Амаду

– И этот… этот… педель знает французский?

– Еще как! Слушать его – наслаждение. Изумительно говорит он и по-английски. Хорошо знает испанский, итальянский, и если бы только у меня было время с ним заняться, он обошел бы меня и в немецком. Между прочим, это мнение разделяет со мной ваша уважаемая кузина, графиня Изабел Тереза, а ее французский, кстати сказать, – восхитителен.

Упоминание о шокирующем родстве усугубило замешательство оскорбленного профессора.

– Ваша всем известная доброта, профессор Виража, заставляет вас переоценивать своих подчиненных. Наверняка этот цветной всего-навсего заучил несколько французских фраз, а у вас столь великодушное сердце, что вы уже объявляете его знатоком.

Ученый рассмеялся, смех его был звонок, как у ребенка.

– Благодарю за похвалу, я ее, право, не заслуживаю; доброты, о какой вы говорите, у меня вовсе нет. Правда, я предпочитаю переоценить человека, ибо тот, кто постоянно недооценивает других, сам немногого стоит. Но в данном случае я не преувеличиваю, коллега.

– Какой-то педель, просто не верится.

Местре Силва Виража не любил чванства, но презрительное отношение к людям бедным попросту его бесило. «Не доверяйте тем, кто льстит сильному и топчет слабого, – советовал он своим ученикам. – Это подлые люди, лживые и коварные, лишенные какого бы то ни было благородства».

– Этот педель – настоящий ученый, у него не грех и поучиться иному профессору.

Резко повернувшись, заведующий кафедрой судебной медицины покинул преподавательскую, за ним последовал профессор Освалдо Фонтес. Местре Силва Виража весело рассмеялся, точно ребенок после удачной проказы, в глазах – лукавый огонек, а в голосе – нотка ужаса:

– Что за вздор! Талант не определяется ни цветом кожи, ни социальным положением. Ну как это некоторые люди все еще не могут постичь такую очевидную истину!

Он тоже встает, пожимает плечами, «бог с ним совсем, с этим Нило д’Авило Арголо де Араужо, он раб предрассудков, мешок, набитый тщеславием, он полон одним собой, потому и пуст». Ученый идет на второй этаж, где его ждет негр Эваристо с материалом из прозекторской. «Бедняга Нило! Когда же ты поймешь, что важна только сама наука, она нетленна, на каком бы языке ни излагалась и как бы ни именовался тот, что служит ей, кто ее творит?» В лаборатории местре Силву Виража обступают студенты: препараты уже под микроскопами.

Более десяти лет, с 1907 по 1918 год, от появления «Народного быта Баии» до выхода в свет «Африканских влияний на народные обычаи Баии», Педро Аршанжо учился. Учился по собственной методике, систематически, целеустремленно и упорно. Ему нужно было познать, и он познал: прочел все, что можно было прочесть по расовой проблеме. Проглотил множество трактатов, книг, диссертаций, научных сообщений, статей, проштудировал кучу подшивок журналов и газет, заделался настоящей библиотечной и архивной крысой.

При этом он продолжал жить полной жизнью в самой гуще народа, продолжал наблюдать и познавать народный быт в городе и на плантациях. Но теперь он черпал знания еще и из книг, на пути к решению главной проблемы ему пришлось пройти по многим ответвлениям древа познания – он стал эрудитом. Все, что ни делал он в эти годы, имело свою цель, смысл и входило звеном в общую цепь.

Местре Лидио Корро торопил его. Возмущался, читая в газетах злобные выпады и угрозы под жирными заголовками: «Доколе мы будем терпеть превращение Баии в огромную вонючую сензалу?»

– Похоже, кум, у тебя сломалось перо и пролились чернила. Где вторая книга? Ты все говоришь о ней, но я не вижу, чтоб ты ее писал.

– Не подгоняй меня, дружище, я еще не готов.

Чтобы подзадорить друга, Лидио вслух читал ему статьи и заметки: налеты полиции на кандомбле, реквизиция деревянных идолов, запрещение праздников, конфискация подарков Иеманже, избиение капоэйристов ножнами сабель в полицейском участке.

– Те-то готовы дубасить вас с полным удовольствием. Вовсе не надо читать всю эту писанину, чтобы разобраться, что к чему. – Лидио указал на брошюры, медицинские журналы и книги, которыми был завален стол Педро Аршанжо. – Раскрой газету – и увидишь: один требует запретить круговую самбу, другой – капоэйру, третий – кандомбле. Новости одна хуже другой.

– Ты прав, мой милый. С нами хотят расправиться раз и навсегда.

– А ты, такой знающий человек, что делаешь ты?

– Да ведь всему виной, дружище, профессора с их теориями. Надо бороться с первопричиной, милый мой. Писать протесты в газету – вещь полезная, но это дела не решает.

– Ладно, пусть так. Но тогда почему же ты все-таки не пишешь книгу?

– Я готовлюсь к этому. Понимаешь, кум, я был темен, как пивная бутылка. Возьми это в толк, приятель. Я думал, что много знаю, а не знал ничего.

– Ничего? Я-то думаю, наука, которую ты постиг здесь, на Табуане, в «Лавке чудес», стоит большего, чем вся твоя факультетская премудрость, кум Педро.

– Факультетская наука не моя, и народную мудрость я не отрицаю. Только я понял, что одной этой мудростью не обойтись. Сейчас я тебе, дружище, растолкую.

Тадеу, стоя к ним спиной, переплетал книги и не пропускал ни слова из того, что говорил его крестный.

– Любезный мой кум, – пояснял Аршанжо куму Лидио, – я в большом долгу перед профессором Арголо, тем самым, что хотел бы оскопить негров и мулатов, что науськивает полицию на кандомбле, я в долгу перед этим чудом-юдом, как его прозвали студенты. Чтобы унизить меня, он когда-то выставил меня полным невеждой – и унизил-таки. Поначалу я только разозлился: даже свет мне стал не мил. Потом сообразил, что так оно и есть, он прав, я полуграмотный. Я, как бы тебе сказать, видел многие вещи, но их не понимал, знал обо всем, но не знал, что такое знать.

– Ты, кум, скоро станешь говорить заумнее, чем профессор медицины. «Я не знал, что такое знать» – это шарада или загадка?

– Ребенок надкусывает плод и сразу узнает, какой он на вкус, но не знает, почему у плода такой вкус. Я вижу, как обстоят дела, и хочу докопаться до причины, чем теперь и занят. И докопаюсь, дружище, поверь моему слову.

Пока Педро Аршанжо учился, он писал письма в редакции газет, протестуя против нападок на старинные обряды и призывов усилить полицейские репрессии. Тот, кто возьмет на себя труд перечесть эти письма – те немногие, что увидели свет под его собственным именем или под псевдонимами: Возмущенный Читатель, потомок Зумби, Мале[45], Бразильский Мулат, – без труда сможет проследить эволюцию Педро Аршанжо на протяжении многих лет. Его аргументы, подтверждаемые ссылками на отечественных и зарубежных авторов, обретали убедительность, становились неотразимыми. В «Письмах в редакцию» местре Аршанжо отточил свое перо, язык его обрел ясность и точность, не утратив поэтического духа, присущего всем его писаниям.