Нет - Сергей Кузнецов

что: по утрам его член не хочет даже пописать, потому что меня нет рядом

что: у него от желания болят губы

что: его бросает в пот, когда оно вспоминает мои руки

что: когда ты приедешь, оно меня растерзает»

Не просто израильтянка — идеальный какой-то прототип, киббуцница с плаката турагентства, женщина с винтовкой со старых брошюр «Свидетелей Палестины». Волосы мелкими кольцами цвета черной сливы, глаза маслинами, губы полумесяцем, груди золотыми эшколитами, кожа шафранным шелком. На бедре маленькая выпуклая насечка — многоконечная звезда со вжатым внутрь золотым кругом, знак принадлежности к Клубу Эротических Актеров, элитному ванильному профсоюзу, — единственное изменение тела, допускаемое Кодексом AFA, великое исключение для богатых и понтоватых. В ожидании оператора клонится назад, оседлав режиссерскую табуретку, тонким пальцем крутит тугой и черный лобковый локон.

— Вы Хана Барбера? Хана, добрый день. Я Йонг Гросс, режиссер.

— Я знаю, очень приятно.

— Я сейчас расскажу, как делаем пробы, пока что один вопрос: я знаю, что вы в ванили и так далее, — что вдруг ко мне?

— Ну, неловко спрашивать, но — ну, вы видели мои фильмы?

— Один или два; что-то, кажется, в прошлом году на фестивале в Коэльо. Простите, я правда не помню, у меня плохая память на названия… Мне очень понравилось то, что делали лично вы.

— А беда, что я это делаю уже шесть лет. Одно амплуа, знаете, мы снимаем сказки, и меня от ролей то ведьмы, то мачехи, то злой принцессы уже выворачивает, если честно.

— А вот это — как же будет? Клуб вас за чилли не тю-тю?

— А я с ними говорила. Это, в общем, комплимент вам: они сказали, — собственно, Гранолли сказал, что Гросс — не чилли, к Гроссу можно. Мы же, знаете, частные лица, как между собой решим, так и будет. Так что «папенька», считайте, благословение даже дал. Но — спасибо, что вы спросили, побеспокоились.

— Скорее, полюбопытствовал. Вы взрослая девочка, чего за вас беспокоиться.

Смеется хорошо отбеленными зубами, если бы не ваниль — наверняка покрыла бы их перламутром — модно.

— Это да.

— Хорошо. Теперь простите за интимный вопрос: вы по вкусам кто?

— Ничего, нормальный вопрос. Я по вкусам вполне ванильная женщина. Кое-какие фетиши, но далеко от вашей области.

— Это плохо.

— Мы можем разнести сцены унижения и сцены возбуждения, чередовать запись и так дать бион.

— Ну можем, понятно. Ну, посмотрим. Сейчас неважно. Собственно, вы могли не раздеваться, мне сейчас хочется другое посмотреть. Мы делаем такую сцену, в фильме ее нет, по крайней мере, сейчас я думаю, что ее не будет в фильме: это отбор, с вами будут еще Хелен и Калиппа, Хелен! — это Хелен, это Хана, Кали куда-то вышла, я попросил их просто статистами тут побыть, помочь вам на пробе. Это сцена селекции, все проходят мимо врача, и врач говорит налево-направо, направо — это в камеру, в газовую, налево — это в бараки, то есть жить. Понимаете?

— Как никто. В нашей стране эта тема, знаете, вполне досконально существует.

— Почему, собственно, я и обрадовался вашей анкете.

— Я понимаю.

— Ну вот Вы не знаете, что врач вас отметит особо для себя и потом захочет сделать своей любовницей.

— То есть я играю старшую?

— Ну да

— А младшую вы уже подписали?

— Нет, пока нет, еще будут пробы, ну, неважно сейчас.

— Конечно.

— Ну вот. Вы в этой сцене — вам холодно, мы там включили кондиционеры, в той комнате, — вам страшно, вы грязная, вы ехали в этом ужасном поезде, но вы очень хотите жить, очень, вы молодая, вам двадцать лет, вы хотите, чтобы он вас отправил налево, в бараки. И вот человек, которого вы ненавидите и боитесь сами понимаете как, и вам при этом очень, очень, очень надо ему понравиться. Вам надо пригладить волосы, плечи прямые, улыбнуться, понимаете. И вы не знаете, и зритель не знает, но вы должны так ему понравиться, чтобы он вас забрал в любовницы потом. Но вы, конечно, даже не думаете об этом. Просто — вот как актриса — понимайте степень. Понимаете?

— Надо пробовать. Так — да.

— Ну вот хорошо. Вам надо втянуться?

— Ну минуты три хорошо бы. Я прямо тогда в той комнате уже?

— Да, хорошо, я тогда минут через пять подойду.

Ну, дай бог, все получится здесь, расклад совсем идеальный, слишком даже идеальный, ай да Гросс, ай да сукин сын. К сожалению, мальчик, играющий врача (что-то у меня все врачи да врачи) и игравший врача же — роль второстепенная, но славная — в «Белой смерти», к евреям, кажется, гораздо терпимей, чем к черным; нет в нем ни природного двойственного этого чувства, ни достаточного актерства, чтобы накрутить себя и втянуться. Задается он, кстати, как расцелованный Мисс Америкой пятиклассник: главная роль у Гросса! главная роль у Гросса! — а что на съемках «Смерти» я его едва на тряпки не порвал за его скованность и неловкость, так это мы радостно забыли Но к евреям он, кажется, вполне никак, не понимает даже до конца, что там такое было. Чувствую я, что на обработку биона этого мальчика уйдет у меня столько денег, сколько на всех остальных, вместе взятых, но не искать же было юного нациста — потом пресса затрахает.

— Ади, теперь касательно тебя. Ты слышал, что я говорил Хане; на самом деле сцена будет не такая, но мне надо посмотреть ее реакции кое на что, на бионе; мне надо, чтобы, когда она подойдет, улыбнется и так далее, ты бы схватил ее за волосы и сказал: как ты смеешь, вонючая жидовка, кокетничать с немецким офицером? Ади, очень много от тебя зависит; надо это очень яростно, очень сделать брезгливо и с отвращением, чтобы я мог посмотреть на бионе, как Хана реагирует на такие вещи, это, как мы все понимаем, не очень красиво, но очень для фильма принципиально, я ей сам потом объясню, что у тебя было мое распоряжение, что это не ты, а я.

— Я скажу — и все, сцена кончилась?

— Нет, ты ее отпусти и как-то передать бы… Вот ты ее отпусти и ладонь брезгливо вытри о штаны — и в глаза посмотри ей, и все, кончили сцену.

— Ну давайте. Мы меня тоже пишем?

— Только вижуал, так что разгонять себя не надо, а просто веди себя так, с нажимом.

— Ну давайте, давайте.

— Коллеги, пожалуйста, все в ту комнату, я хочу отснять — и разбежались по домам, уже семь почти, давайте, одним ударом и закончим на сегодня!

— Как ты смеешь, вонючая жидовка, кокетничать с немецким офицером?!

Держит ее пригнутой, сгорбленной, запустив тонкие белые пальцы в роскошные кудри цвета черной сливы; от неожиданности Хана даже не пытается вырваться; секунда, две, три, я щелкаю пальцами — Ади отпускает ее кудри, медленно и брезгливо вытирает руки о штанину, ай да Ади, стало быть, не только черные! — или разыгрался так? — супер, супер, долгий взгляд в глаза, он — брезгливо, она — все еще пригнувшись, испуганно и растерянно, — иииии — кат!!