Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин

Октябрь, 6, 7 или 11? улица Ла-Тур

Лу возвращается из школы, ее тошнит. Она занимается. Я так расстроилась из-за того, что она в прошлый раз упустила Миттерана. Очень веселый обед в узком кругу с его дочерью в Сен-Жермен. Такие же зубы, очень независимая и умная женщина. Я сопровождала его дочь, и не поняла бы, что это его дочь, если бы не чудесное сообщничество, интерес, с его стороны, как мне показалось – отеческий. Мы говорили о фильмах, спектаклях, ей очень нравились фильмы Жака, она даже написала о нем очерк. «Приходите в театр», – сказала я. «Но я уже была», – ответила она. «С кем?» – спросила я. Она ответила: «С папой!» Думаю, Миттеран был слегка удивлен тем, с какой скоростью я проглотила десяток устриц. «Сколько – шесть, двенадцать?» – «Девять, – ответил он вместо меня, – она мигом их заглатывает. Ну, еще шесть. Я бы не прочь их попробовать, но не получится». Он меня все время смешил. Рано утром он говорил по телефону с Борисом Ельциным (там чуть ли не революция), потом приходили с телевидения по поводу ядерных испытаний, он высказался против, потом принимал бог знает сколько новых послов и грамот (давний обычай), потом не соглашался с новым документом, в котором содержалось недостаточно «но», потом час провел с премьер-министром… Он уверял, что все это было долго… и трудно! Я сказала – меня не удивляет, что он обходится без снотворных, сама я только что проснулась и купила для него ароматизированную свечу, они вам нравятся? Да! Это вам! Он просыпается в три часа. «Вы читаете?» – «Нет, снова закрываю глаза», – сказал он, закрывая их. «Вас совесть не грызет, как меня?» – «Нет… Хотя вообще-то да».

Весело с ним было и на охоте, он хвастался подстреленными утками и даже бобром. «Они такие милые, все хвостом делают, и плотины…» – «А тебе случалось убивать на охоте?» – спросила его дочь. «Буйвола, великолепное и грозное животное, но я об этом жалею, больше никогда…» Странно было его слышать. «Где был этот буйвол?» – «Буйвол? Далековато от Парижа! В Канаде!»

* * *

Вечер

Все, что я узнаю о президенте, меня восхищает. То, что он не умеет ни на кого по-настоящему рассердиться, то, что он сказал про Аттали: «Он переусердствовал». Идя к выходу по пустым коридорам[156], Шарасс сказал: «Приводи Лу поиграть в саду президента». – «Может, это уж слишком?» – «Да нет же, он вам все позволяет!» И меня захлестнула волна нежности к этому человеку. У него и правда отеческий взгляд, хочется, как ребенку, с ним советоваться. И потом, эта его трогательная верность друзьям, неспособность ненавидеть тех, с кем вместе прошел какой-то путь.

Ужин с Шарассом[157]. Он очень бодрый. Рассказывал смешные овернские истории в духе Мопассана. Старик на смертном одре высказывал свою последнюю волю. Шарасс уронил карандаш и, наклонившись за ним, увидел покойника, которого засунули под кровать! Скотину похоронили пышно, со всеми почестями, как героя Сопротивления, потому что тела перепутали. Истории со всех концов Франции.

Было весело. Мы говорили о президенте, о скандалах, о книгах Аттали и Орсенна, потом он рассказал нам безумную историю из Елисейского дворца, про одного типа, который забыл в бистро совершенно секретный документ и пистолет. Потом была маленькая dining room[158], где мы ужинали. Довольно забавно было идти через этот четырехугольник, хрустящий под ногами в девять вечера, потом в два часа ночи…

* * *

Я познакомилась с Франсуа Миттераном, когда он вручал орден Почетного легиона моему отцу, потом – с Мишелем Жилибером[159], мы выпускали шарики для одной ассоциации в Елисейском дворце, и Мишель стал министром по делам инвалидов, раньше такой должности никогда не существовало. Иногда меня приглашали в Елисейский дворец на концерты. Я его смешила, приходила на ужины со своим бульдогом Бетти, собака усаживалась на его ботинки. Он относился ко мне с нежностью, во всяком случае, мне так кажется. Я делала плакаты для «Врачей без границ», клип против этнической зачистки сербскими националистами, вместе с Пикколи, затем поехала в Сараево. Когда я показала ему плакаты, он сказал, что я неосторожна, на одном из них Bosnian Papers[160] сравнивались с «Mein Kampf», а лагеря – с нацистскими лагерями. Он посоветовал мне быть аккуратнее, не смешивать одно с другим, сказал, что нацисты устраивали лагеря смерти. После моего возвращения из Сараева мы больше не виделись… Я не понимала его отношения к боснийцам.

* * *

Хеллоуин

С Романом, Лу и Мишелем, к счастью, с Мишелем, по-моему, начинали мы плохо.

Я познакомилась с Мишелем Фурнье во времена «Батаклана», потому что Джефф Коэн, с которым он жил, был моим наставником, учил меня петь вживую. Филипп Леришом узнал имя Джеффа Коэна, когда смотрел «Трехгрошовую оперу», где Барбара Сукова пела по-настоящему, и Ив Робер тоже. Мы решили, что, может быть, этим они кому-то обязаны, в программке был список имен, и Филипп подумал, что имя Джеффа Коэна должно мне понравиться. На самом деле это был фантастический пианист, и Питер Брук приглашал его для опер в четыре руки в «Буфф дю Нор», он был великолепным аккомпаниатором многих классических певиц, но, как часто бывает с американцами, он без всякой враждебности и без всякого снобизма относился к эстраде и музыкальным комедиям, он их очень любил. Он научил меня петь, лежа на полу, как мне хотелось делать после работы с Патрисом Шеро, и, пока Джефф учил меня дышать и быть уверенной, Мишель Фурнье выгуливал мою маму, которая хотела увидеть в Париже абсолютно все. Он ходил с ней на все выставки и во все музеи, смотрел спектакли и фильмы, а позже, когда Джефф и Мишель расстались, он был рядом со мной, оставшейся в одиночестве после ухода Жака, потому что мы с ним оказались в одинаковом положении. Так что мы с ним в каком-то смысле братья, он много лет занимался моим образованием, водил меня на все получавшие дотации спектакли, какие могли мне понравиться, потому что выиграл конкурс и стал инспектором театров. Благодаря ему я видела все самое лучшее, и теперь, если я прихожу одна, меня спрашивают: «А где Мишель?» Когда я болела и лежала в больнице Авиценны, он каждый вечер добирался туда на метро и трамвае, привозил газеты и журналы, а теперь мы с Полем, его мужем, ходим везде втроем, или вчетвером, с Габриэль.

* * *

Лу божественно выглядела, наряженная колдуньей, в моем парике, платье от Kookaï и островерхом колпаке. Роман в простыне с дырочками для глаз, и маленький Арто[161], который