Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы - Дитрих фон Хольтиц

Я сделал все, что было в моих возможностях, для выполнения Вашего приказа. Должен признать, что было бы лучше отложить начало наступления на один день, хотя никаких фундаментальных изменений это не дало бы. Я уношу с собой в могилу твердое убеждение в том, что ситуация так безнадежна, что уже ничто не может ее изменить. Перед южным флангом группы армий уже находились слишком крупные силы противника, которые, даже в случае закрытия бреши под Авраншем, могли снабжаться по воздуху.

Наши собственные линии обороны были уже настолько слабы, что нельзя было от них ждать, что они продержатся сколько-нибудь долго, тем более, когда только что высадившиеся новые американо-английские силы вместо того, чтобы проходить через брешь под Авраншем на юг, навалились на нее. Если, не обращая внимания на движение противника в южном направлении, я, ввиду подготовки быстрой операции и вопреки техническим сложностям, принял предложение командующего танковой дивизией 7-й армии, то лишь потому, что все мы точно знали слабую способность к сопротивлению этой армии на северном участке ее фронта и не возлагали на нее больших надежд. Превосходство противника в воздухе вынуждало нас действовать без промедления, что исключало ведение боя в дневное время, еще более снижая шансы на успех. Еще сегодня метеорологические условия благоприятствуют воздушным операциям противника.

Опираясь на эти факты, я остаюсь при своем утверждении: шансов на успех операции не было; напротив, атаки, которых требовал Ваш приказ, могли только серьезно ухудшить общее положение группы армий, что и произошло.

3. Вследствие катастрофического положения на Востоке, войска на Западе, в деле получения пополнений в живой силе и технике, могли рассчитывать только на себя. Можно объективно доказать, что вывод из строя большого числа танков и противотанковых средств, а также чувствительная нехватка легкого пехотного вооружения создали в оборонявшихся дивизиях такое положение, которое до крайности ухудшилось вследствие потерь, понесенных в результате окружения наших войск.

Поскольку с новым начальником Генерального штаба Гудерианом, который видит во мне своего врага[78], у меня сложились напряженные отношения, я не мог обратиться к нему с просьбой о выделении подкреплений в танках, необходимых для Западного фронта. Все эти факторы стали решающими для развития ситуации в целом.

Мой фюрер, я считаю себя вправе утверждать, что сделал все от меня зависящее, чтобы улучшить положение. Возможность такого развития событий я уже излагал в моем сопроводительном письме к меморандуму фельдмаршала Роммеля, который Вы получили в свое время. Роммель, так же как и я, и другие генералы Западного фронта, имеющие опыт боев против англо-американцев, обладающих техническим превосходством над нами, предвидели возникновение теперешней обстановки. Наше мнение основывалось не на пессимизме, а на точном знании фактов. Не знаю, сможет ли фельдмаршал Модель, повсюду проявивший себя с лучшей стороны, выправить положение. Я ему этого желаю от всего сердца. Но если события решат иначе, и новое оружие, которое Вы с таким нетерпением ждете, особенно ракеты типа V («Фау»), не принесут успеха, тогда, мой фюрер, Вы должны положить конец войне. Немецкий народ перенес уже такие страдания, что пора бы остановить эти ужасы.

Должен существовать какой-то путь, который убережет рейх от участи добычи большевизма. Я не могу понять поведение значительной части офицеров, попавших в плен на Восточном фронте. Мой фюрер, я всегда восхищался Вашим величием и Вашей решительностью, проявленной в этой грандиозной борьбе, равно как и Вашей непоколебимой волей жить лишь ради национал-социализма. Если судьба окажется сильнее Вашей воли и Вашего гения, то это сам рок, и История станет тому свидетелем. Проявите вновь величие своей души и положите конец борьбе, ставшей теперь безнадежной.

Убежденный в том, что исполнял свой долг до последнего предела, я заканчиваю, мой фюрер, будучи более привязан к Вам, чем Вы, вероятно, полагали.

Хайль мой фюрер!

(подпись) фон Клюге

Генерал-фельдмаршал».

Вся натура фон Клюге, военная карьера, полководческая деятельность свидетельствовали о его большом личном мужестве. Идеи, высказанные в письме, по всем пунктам совпадали с теми, что вынашивали и часто высказывали вслух мы, генералы Западного фронта. Он изложил факты в исключительно вежливой манере, с покорностью, если хотите, и без гордыни. Но, возможно, именно в этом находится объяснение его письму, одновременно загадочному и волнующему. Убежденный патриот, фон Клюге без колебаний пожертвовал бы жизнью, если этим актом мог сослужить последнюю службу своей родине.

При диктатуре приходится прибегать к суровым методам; по отношению к Гитлеру доводы убеждения не действовали. Фон Клюге хотел вызвать у него шок, который мог заставить его задуматься. Гитлер должен был осознать очевидное: у него оставался единственный выход – принести в жертву свою неудавшуюся жизнь и тем самым создать возможность заключения перемирия с противником. Но высказать подобные вещи Гитлеру можно было только ценой собственной жизни.

Но эта жертва оказалась напрасной. Мы знаем, что ни гибель сотен тысяч гражданских лиц от бомбардировок, ни все более отчаянное положение на фронтах не могли призвать Гитлера к разуму. И даже смерть великого воина не стала для него предупреждением – он отреагировал на известие о ней сарказмом. Ему показалось более достойным закончить свои дни в бункере рейхсканцелярии после тягостной личной комедии, чем пожертвовать собой ради блага своего народа.

В конце концов, фон Клюге наткнулся на тот же подводный камень, что угрожал многим: невозможность продолжать повиноваться перед лицом безвыходной ситуации.

Выполняя данные мне инструкции о сохранении в городе порядка, я должен был любой ценой не допустить, чтобы его население восстало от отчаяния. Для этого мне следовало воспользоваться помощью кругов, которые по различным причинам тоже желали сохранения порядка. Делегации муниципалитета, пришедшей 15 августа просить меня сохранить, насколько это возможно, городские газовые, водопроводные и электрические сети, я ответил, что не допущу разрушения ни одного объекта, имеющего значение для жизнедеятельности города. Также приходилось следить за поддержанием авторитета оккупационных властей и не показывать слабость. Мне даже приходилось запугивать население ради поддержания порядка – как в наших интересах, так и в интересах города, который в случае начала волнений сильно пострадал бы от ответных репрессивных мер. Когда 17 августа ко мне пришел господин Теттенже, председатель муниципального совета Парижа, я в разговоре с ним подчеркнул, что от самих парижан зависит, будет ли их город сохранен в целости. Я расхваливал войска СС, танковые дивизии, авиацию – словом, все те силы, которых у меня не было. Господин Теттенже вел себя благородно и с достоинством, это был отважный защитник Парижа. Я уверен, что нашей беседой он сделал для города больше, чем множество тех, кто звали парижан на бой, который не мог дать им ничего хорошего, и увлекали их в бедствия с непредсказуемым размахом.