Фома Гордеев - Максим Горький

— Кутить буду! Всё прокучу!..

— Ладно, — увидим!..

— Прощай! Герой!.. — усмехнулся Фома.

— До скорого свиданья! — сказал Маякин тихо и как будтозадыхаясь.

Яков Маякин остался в трактире один. Он сидел за столом и,наклонясь над ним, рисовал на подносе узоры, макая дрожащий палец в пролитыйквас. Острая голова его опускалась всё ниже над столом, как будто он не могпонять того, что чертил на подносе его сухой палец.

На лысине у него блестели капли пота, и, по обыкновению,морщины на щеках вздрагивали частой, тревожной дрожью...

Поманив кивком головы полового, Яков Тарасович спросил егоособенно внушительно:

— Что с меня следует?

До ссоры с Маякиным Фома кутил от скуки, полуравнодушно, —теперь он загулял с озлоблением, почти с отчаянием, полный мстительного чувстваи какой-то дерзости в отношении к людям, — дерзости, порою удивлявшей и егосамого. Он видел, что люди, окружавшие его, трезвые — несчастны и глупы, пьяные— противны и еще более глупы. Никто из них не возбуждал в нем интереса; он дажене спрашивал их имен, забывал, когда и где знакомился с ними, и всегдачувствовал желание сказать и сделать что-нибудь обидное для них. В дорогих,шикарных ресторанах его окружали какие-то проходимцы, куплетисты, фокусники,актеры, разорившиеся на кутежах помещики. Эти люди сначала относились к немупокровительственно, хвастаясь пред ним тонкими вкусами, знанием вин и кушаний,потом подлизывались к нему, занимали деньги, которые он уже занимал подвекселя. В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры,какие-то чиновники, певчие; среди этих людей он чувствовал себя лучше,свободнее, — они были менее развратны, проще понимались им, порою они проявлялиздоровые, сильные чувства, и всегда в них было больше чего-то человеческого.Но, как и «чистая публика», — эти тоже были жадны до денег и нахально обиралиего, а он видел это и грубо издевался над ними.

Разумеется — были женщины. Физически здоровый, Фома покупалих, дорогих и дешевых, красивых и дурных, дарил им большие деньги, менял ихчуть не каждую неделю и в общем — относился к ним лучше, чем к мужчинам. Онсмеялся над ними, говорил им зазорные и обидные слова, но никогда, дажеполупьяный, не мог избавиться от какого-то стеснения— пред ними. Все они —самые нахальные и бесстыдные — казались ему беззащитными, как малые дети.Всегда готовый избить любого мужчину, он никогда не трогал женщин, хотя поройбезобразно ругал их, раздраженный чем-либо. Он чувствовал себя неизмеримосильнейшим женщины, женщина казалась ему неизмеримо несчастнее его. Те, которыеразвратничали с удальством, хвастаясь своей распущенностью, вызывали у Фомыстыдливое чувство, от которого он становился робким и неловким. Однажды одна изтаких женщин, пьяная и озорная, во время ужина, сидя рядом с ним, ударила егопо щеке коркой дыни. Фома был полупьян. Он побледнел от оскорбления, встал состула, и сунув руки в карманы, свирепым, дрожащим от обиды голосом сказал:

— Ты, стерва! Пошла прочь! Другой бы тебе за это голову расколол...А ты знаешь, что я смирен с вами и не поднимается рука у меня на вашу сестру...Выгоните ее к чёрту!

Саша через несколько дней по приезде в Казань поступила насодержание к сыну какого-то водочного заводчика, кутившему вместе с Фомой.Уезжая с новым хозяином куда-то на Каму, она сказала Фоме:

— Прощай, милый человек! Может, встретимся еще, — одна у насдорога! А сердцу воли, советую, не давай... Гуляй себе без оглядки, а там —кашку слопал— чашку о пол... Прощай!

Она крепко поцеловала его в губы, причем глаза ее стали ещетемнее.

Фома был рад, что она уезжает от него: надоела она ему, ипугало его ее холодное равнодушие. Но тут в нем что-то дрогнуло, он отвернулсяв сторону от нее и тихо молвил:

— Может, — не уживешься... тогда опять ко мне приезжай.

— Спасибо, — ответила она ему и почему-то засмеяласьнеобычным для нее, хрипящим смехом...

Так жил Фома день за днем, лелея смутную надежду отойтикуда-то на край жизни, вон из этой сутолоки. Ночами, оставаясь один на один ссобой, он, крепко закрыв глаза, представлял себе темную толпу людей, страшнуюогромностью своей. Столпившись где-то в котловине, полной пыльного тумана, этатолпа в шумном смятении кружилась на одном месте и была похожа на зерно в ковшемельницы. Как будто невидимый жёрнов, скрытый под ногами ее, молол ее и людиволнообразно двигались под ним, не то стремясь вниз, чтоб скорее быть смолотымии исчезнуть, не то вырываясь вверх, в стремлении избежать безжалостногожёрнова.

Фома видел среди толпы знакомые ему лица: вот отец ломит куда-то,могуче расталкивая и опрокидывая всех на пути своем, прет на. всё грудью игромогласно хохочет... и исчезает, проваливаясь под ноги людей. Вот, извиваясьужом, то прыгая на плечи, то проскальзывая между ног людей, работает всем своимсухим, но гибким и жилистым телом крестный... Любовь кричит и бьется, следуя заотцом, то отставая от него, то снова приближаясь. Палагея быстро и прямо идеткуда-то... Вот Софья Павловна стоит, бессильно опустив рука, как стояла онатогда, последний раз — у себя в гостиной... Глаза у нее большие, и страхсветится в них. Саша, равнодушная, не обращая внимания на толчки, идет прямо всамую гущу, спокойно глядя на все темными глазами. Шум, вой, смех, пьяныекрики, азартный спор слышит Фома; песни и плач носятся над огромной суетливойкучей живых человеческих тел, стесненных в яме; они ползают, давят друг друга,вспрыгивают на плечи один другому, суются, как слепые, всюду наталкиваются наподобных себе, борются и, падая, исчезают из глаз. Шелестят деньги, носясь, каклетучие мыши, над головами людей, и люди жадно простирают к ним руки, брякаетзолото и серебро, звенят бутылки, хлопают пробки, кто-то рыдает, и тоскливыйженский голос поет:

Так будем любить, пока можно-о,

А там — хоть тра-ава не расти!

Эта картина укрепилась в голове Фомы и каждый раз все болееяркая, огромная, живая возникала пред ним, возбуждая в груди его неопределимоечувство, в которое, как ручьи в реку, вливались и страх, и возмущение, ижалость, и злоба, и еще многое. Всё это вскипало в груди до напряженногожелания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и емухотелось кричать, выть зверем, испугать всех людей — остановить ихбессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое, сказать какие-тогромкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг противдруга. Ему хотелось хватать их руками за головы, отрывать друг от друга, избитьодних, других же приласкать, укорять всех, осветить их каким-то огнем...

Ничего в нем не было — ни нужных слов, ни огня, было в немтолько желание, понятное ему, но невыполнимое... Он представлял себя внекотловины, в которой кипят люди; он видел себя твердо стоящим на ногах и —немым. Он мог бы крикнуть людям: