«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940 - Энн Икин Мосс

и раздражение, его упрекали в «равнодушии и беспринципности»[353]. А вот читая Толстого, критики, напротив, тщетно надеялись, что в «Крейцеровой сонате» можно приписать «все доброе и мудрое» «знаменитому автору», а «все злое, порочное и глупое» — Позднышеву[354]. Кроме того, цензурное вмешательство в текст повести Толстого явно говорило о том, что в ее идеологическом посыле усматривали опасность.

Толстой положил конец раздумьям читателей, гадавших, насколько его собственные воззрения совпадают с поздышевскими, опубликовав «Послесловие» к нашумевшей повести[355]. В нем Толстой не только прямо провозгласил, что полностью разделяет взгляды Позднышева на половые отношения, на предупреждение беременности и на искусство, но и ясно дал понять, что это — не просто взгляды, а призыв к действиям, и подкрепил свои доводы религиозными соображениями. В этом и других полемических сочинениях той поры сам Толстой обосновывал идеи, уже высказанные в «Крейцеровой сонате». Поэтому не удивительно, что за 1890 год прежнее восхищение Чехова «Крейцеровой сонатой» развеялось, и особенно суровый отклик вызвало у него толстовское «Послесловие». Вот как он отреагировал на этот текст в письме Суворину от 8 сентября 1891 года: «Черт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности»[356]. Как мы уже видели в третьей главе, в своих поздних рассказах Чехов решил как раз дать отпор деспотизму, грубости и неделикатности, так что в некотором смысле эти произведения вступают в диалог с «Крейцеровой сонатой».

В «Послесловии» Толстой уделяет некоторое место рассуждениям о том, как «исправить то зло», на которое было указано в «Крейцеровой сонате» (хоть и не берется рассуждать о природе самого этого зла), и тут-то выясняется неоднозначность его адресованных женщинам наставлений, которые можно толковать двояко[357]. В представлениях Позднышева о том, что женщины спасут Россию, не просматривается никакой внятной идеи относительно их самостоятельности в этом процессе. Призывая женщин подать пример и привести людей к более чистому, целомудренному обществу, он не предлагает им создать женскую организацию в духе «Лисистраты» или развязать мстительное насилие вроде того, что мерещилось чеховскому Васильеву. Напротив, в поздних произведениях Толстого заметно все возрастающее чувство тревоги из‐за независимости женщин и их сексуальной власти. В более ранних произведениях Толстого группы крестьянок воплощали здоровые страсти. В «Казаках» хоровод, который водят казачки, — стихийное выражение их свободного духа, а в «Анне Карениной» пение баб в поле кажется Левину подлинной сутью здорового отношения к страсти и к труду. А вот в рассказе «Дьявол» (1889) пляска девушек-крестьянок заново будит в главном герое те плотские страсти, которые, как ему уже казалось, он победил, и доводит его до самоубийства (или — в более позднем варианте того же рассказа, с другой концовкой, — заставляет его убить любовницу-крестьянку).

Зато Толстой одобрял полную пассивность женщин и их отказ от собственной воли. В трактате «Так что же нам делать?», который он писал с 1882 по 1885 год, прояснены туманные упоминания Позднышева о нравственном превосходстве женщин над мужчинами:

Отступления от закона женщин почти не было. Оно выражалось только в проституции и в частных преступлениях убивания плода. Женщины круга людей богатых исполняли свой закон, тогда как мужчины не исполняли своего закона, и потому женщины стали сильнее и продолжают властвовать и должны властвовать над людьми, отступившими от закона и потому потерявшими разум[358].

Толстой описывает мораль как некую форму власти, достичь которой можно не благодаря равноправию, образованию или какой-либо политической организации, а благодаря пассивности, послушанию и полному растворению женщин в самопожертвовании материнства. Трактат заканчивается призывом к женщинам — взять на себя ответственность за спасение человечества от всех зол, которые он перечисляет на протяжении всего своего эссе.

Если бы только женщины поняли свое значение, свою силу и употребили бы ее на дело спасения своих мужей, братьев и детей. На спасение всех людей! Жены-матери богатых классов, спасение людей нашего мира от тех зол, которыми он страдает, в ваших руках![359]

В «Войне и мире» идеальная женщина — это мать, затворница в собственном доме, целиком посвятившая себя воспитанию детей. Та «власть», которой Толстой желает наделить женщин, никоим образом не противостоит патриархальной иерархии и не требует ни малейшей ответственности от мужчин. Его призыв к действиям, обращенный к женщинам, — всего-навсего шаг, призванный умиротворить и изолировать их, и он лишь еще больше обнаруживает, что в центре идеологии Толстого лежит страх перед женской сексуальностью.

Как же тогда женщины должны были возглавить движение за целомудрие и нравственное общество, если порознь, оставаясь рядом с мужчинами, они были бессильными, а их коллективная сексуальность обладала чрезмерным могуществом? Хотя в «Так что же нам делать?» указывается, что именно биологическая природа женщин (готовность вынашивать и растить детей) ставит их выше мужчин[360], в своем последнем романе «Воскресение» (1899) Толстой побуждает женщин преодолеть даже эту «естественную» часть своего естества. В этом романе Толстой показывает, что мужчина и женщина, приложив огромные усилия и полностью удалившись от общества, все-таки могут отказаться от своих биологически предопределенных ролей. В начале романа князь Нехлюдов, оказавшись в числе присяжных заседателей на судебном процессе, узнает в подсудимой Катюшу Маслову — девушку, которую он «развратил» много лет тому назад, когда она служила в доме его тетки. Потом девушка была вынуждена стать проституткой, и вот теперь ее судили за то, что она отравила и ограбила своего клиента (отчасти ее преступление напоминает то, что было описано Чеховым в рассказе «Бабы»). Нехлюдов испытывает жестокое раскаяние при мысли о том, что именно он толкнул ее на этот путь, но, действуя по закону, он никак не может спасти Маслову от приговора к сибирской каторге. Однако и Нехлюдов, и Маслова делают из своего опыта толстовские выводы: Нехлюдов в итоге остается в одиночестве с Евангелием, а Маслова вступает в радикальную аскетическую общину, которая удаляется в пустынь[361]. Нехлюдов отворачивается даже от гармоничного дворянского семейства и от любящей матери, отрекшись от преимущества счастливых концовок, венчавших другие романы Толстого. Маслова тоже отвергает возможность выйти замуж по любви, отказывая Нехлюдову, и находит собственный путь к добродетели благодаря помощи других женщин.

Если Нехлюдов, для начала, делает возможным духовное искупление Масловой, приняв участие в ее деле и оказав юридическую и денежную помощь, то к личному возрождению ее привели узы сестринства в женском остроге. Взглянув на свою фотографию, снятую еще до того, как Нехлюдов совратил и