Все или ничего - Джудит Крэнц

– Я понял вас, мистер Килкуллен. – Гэйб тоже начал подниматься. – Не буду утверждать, что полностью разделяю ваши чувства, но знаю: я бы чувствовал то же самое, будь у меня дочь. Я буду заботиться о Джез. Обещаю вам, клянусь жизнью. И каждую неделю она будет вам звонить.

– Что ж, ладно, Гэйб, ладно... Связь с Никарагуа превосходна, особенно во время гражданской войны...

Гэйб с Джез были в Манагуа, когда сандинисты водрузили там в июле 1979 года свой черный флаг над Национальным дворцом. Спустя месяц они в числе первых журналистов прибыли в Ирландию – на следующий день после убийства графа Маунт-баттена ирландскими националистами, потом полетели в Афганистан, где после переворота, в котором был убит премьер Тараки, его место занял президент Амин.

Спустя много лет Джез поняла, что лето 1979 года стало для нее своеобразным учебным лагерем, можно сказать, ее Ватерлоо. Она поняла, что фотожурналистика – это не просто ловкий фокус, ловкость рук, а работа, которая требует больше мужества и выносливости, чем она в себе предполагала, когда нужно привыкать к бесконечной смене часовых поясов и постоянно стертым ногам, которая требует полной самоотдачи, в общем, работа для тех людей, кому неведом нормальный, обычный человеческий страх.

Поначалу она думала, что ощущение переполненности, перебора впечатлений объясняется прежде всего размерами праздничной никарагуанской толпы, отмечающей свержение династии Сомосы, правившей страной сорок шесть лет. После убийства Маунтбаттена она отнесла охватившую ее бурю чувств на счет той жестокости, с какой было совершено покушение на этого героя войны, погибшего от взрыва на борту рыболовной яхты, который унес также и жизнь его внука. К тому времени, когда они прибыли в Афганистан, Джез попыталась оправдать свою усталость тем, что никак не может разобраться, кто есть кто и что есть что в этой войне. Спустя месяц, в октябре, вернувшись в Соединенные Штаты, когда Гэйб был занят расовыми беспорядками в бостонских школах – событием, суть которых была ей понятна полностью, – Джез вынуждена была окончательно признаться себе, что сыта этой жизнью по горло.

Она и не подозревала, как быстро научится распознавать опасность – и в Бостоне не меньше, чем в Манагуа. Казалось, в ней срабатывала особая антенна, настроенная на опасность, причем антенна эта была не в подсознании, а на подошвах, на острие локтей, да просто за спиной.

Повсюду, в любой возбужденной толпе, нередко склонной к насилию, сквозь которую целеустремленно пробирался Гэйб, мог оказаться человек с револьвером или бомбой, который выбрал жертвой именно мужчину или девушку с фотоаппаратом. На этой смертельной тропе бомбу могли швырнуть по самым разным причинам. Толпа опасна всегда, а стиль работы Гэйба требовал внедрения в нее как можно глубже.

Джез удавалось скрывать эти чувства от Гэйба. Она сказала себе, что должна либо примириться со страхом, либо вернуться домой, собрать волю в кулак или убраться.

Она решила остаться: куда страшнее казалась жизнь без Гэйба, чем страх перед какой-то гипотетической бомбой. Нужно занять себя, уйти с головой в работу, чтобы не осталось времени на раздумья. Остаться – значило отснять как можно больше метров пленки, и почти так же быстро, как Гэйб, и вовсе неважно, знает ли она, на какой стороне эти люди и почему они вышли на демонстрацию. Снимать – значило полностью погрузиться в работу, уметь выхватить яркий образ в любых обстоятельствах.

Джез стала лучше работать, по крайней мере, ей так казалось, и антенна в стопах ног, предупреждавшая, что следующий шаг может оказаться последним, беспокоила ее все меньше и меньше. Возможно, это просто совпадение, а может, дело тут в том, что она слишком долго носит грязные носки в грязных ботинках, не получая возможности выстирать их порой долгие дни. Грязные волосы, нестиранная одежда, сбитые ноги – Гэйба не волновало, как она выглядит или как пахнет: пока она рядом и не мешает ему – все в порядке. Только это имеет значение. Она носила за ним в пластиковом кофре запасные части для фотоаппарата и запасные объективы, заправляла пленку и заботилась о пакете с бутербродами и фляжке с питьем, когда он забывал о том и о другом. Он не привык к ассистентам, и ей приходилось бороться, чтобы что-то для него сделать, и, как правило, Гэйб отступал, оставляя за ней эту сферу.

Джез много снимала и для себя, делая снимки, которые никогда не увидит публика, но которые, как она чувствовала, куда ближе к эмоциональному центру событий, чем у Гэйба. Антенна за плечами становилась менее чуткой, едва глаза Джез выхватывали из толпы наиболее характерную группу людей, будь то в Тегеране, где студенты-шииты сожгли американский флаг, поднятый над американским посольством, или в Лейк-Плэсиде, когда американская хоккейная команда получила золотые медали.

В последние дни марта 1980 года, когда Гэйба невозможно было оторвать от пика Св. Елены, Джез, впервые за год оказавшись на Западном побережье, решила, что пробуждающийся вулкан куда менее важен, чем возможность навестить отца, с которым столько не виделась.

Перемены, как внешние, так и внутренние, которые произошли в дочери, ошеломили Майка Килкуллена. Та девушка, которую он против воли проводил в районы войн, восстаний и террора, его дочь, взросление которой он наблюдал день за днем восемнадцать лет, сдержанная, почти загадочная, спокойно-ироничная, полностью переменилась, познав первую любовь.

До встречи с Гэйбом она знала лишь две страсти: любовь к отцу и к фотографии. Во всех прочих аспектах Джез оставалась поздним цветком, нимало не спеша влиться в любовные игры взрослой жизни, безразличная к соблазнам больших городов или путешествиям; она умела радоваться прелестям жизни на уединенном ранчо, расположенном неподалеку от маленького городка, оставаясь ребенком, который, как подсказывало ему сердце, все еще нуждается в защите и покое размеренной повседневной жизни. Разве не она отчаянно сражалась с ним, отстаивая свое право жить на ранчо, вместо того чтобы поехать в школу-пансион? Разве не она каждую неделю, пока училась на первом курсе Центра искусств, стремилась домой, отказываясь от предложений, от которых любая другая девушка в ее возрасте только мечтает?

Джез беспокоила Майка Килкуллена уже давно. Он не сумел бы точно объяснить, что угрожает восьмилетнему ребенку после смерти матери, но знал, что существует прочная связь между самой страшной из возможных потерь и пассивным безразличием Джез к тому, что происходит за пределами ранчо. Он боялся, что дочь так никогда и не обретет той уверенности в себе самой, которую, по его твердому убеждению, могла дать ребенку только мать. С момента ее рождения и до самой смерти Сильвии Джез, несмотря на частые отлучки матери, росла под присмотром благодаря трем обстоятельствам: безграничной любви и преданности отца, самозабвенному уходу Рози и абсолютной эмоциональной отдаче Сильвии, когда она бывала на ранчо. Конечно, до идеального воспитания далековато, размышлял он, но другие дети лишены и этого.

Но после смерти Сильвии Джез, казалось, на много лет как бы застыла, не желая и не умея сделать ни одного шага без его поддержки. Годы ее юности прошли плавно и мирно, без бунтов и отрицания, что казалось странным, учитывая то, что он читал или слышал о поре созревания. Даже это длительное увлечение фотографией, предполагал Майк, как-то связано с потерей матери, поскольку только в нем, да еще в воспоминаниях, она могла снова обрести ее. Но воспоминания вянут быстрее, чем снимки.