Расколотый берег - Питер Темпл

— Ты это точно знаешь?

Гэри уставился в угол.

— Ну, не то чтобы…

— Как подругу зовут?

— Люки Тингл.

— Адрес, телефон?

— Не-а. Не хочу, чтобы меня впутывали. До свиданья.

— Гэри, не дури. Я же тебя разыщу за пять минут, припаркуюсь у твоего дома, загляну на чашку чаю. Нальешь?

— Ладно, дайте нам время, сами разберемся, ладно?

Он оставил адрес, телефон, молча ушел, пропустил входившую в дверь Кендалл.

По дороге домой, настраивая радио, Кэшин услышал интервью.

— Проблема правительства в том, что если оно проявит мягкость в наведении порядка в Кромарти, то рискует потерять голоса белого населения на следующих выборах. А оно очень нуждается в каждом голосе. Так что положение действительно незавидное. Для федерального правительства, Дженис, очки, набранные Бобби Уолшем в Кромарти, — это просто страшный сон. А для Объединенной партии Австралии это, наоборот, огромный плюс.

— Насколько же он прибавил, Малкольм?

— Речь Бобби была, без преувеличения, выдающейся, проникнутой беззаветной самоотдачей. Она стала главной новостью во всех теле— и радиопередачах. Бобби придал Кромарти статус некоего символа, и это очень важно, Дженис. Далее, три безвинно погибших мальчика… Это нашло отклик в каждом сердце. Поистине библейский эпизод. Эмоциональный резонанс, который получила эта история, впечатляет. Люди плачут, все, даже жители глубинки. Слова речи задели самые тонкие струны души, они отозвались…

— А как вы думаете, возможен ли такой же отклик в национальном масштабе, я имею в виду…

— Мы живем в интересное время, Дженис. Правительство не очень-то боится потерять Кромарти. Оно и без Кромарти проживет. Оно боится, что Объединенная партия Австралии отберет себе часть голосов и станет настоящей коалицией несогласных. А самое страшное для них то, что Бобби Уолш может запросто сместить казначея. Его кресло уже порядком заржавело. А теперь достаточно всего лишь девяти процентов, и Бобби вполне может это сделать, Дженис.

— Спасибо, Малкольм. Это был Малкольм Льюис, наш обозреватель по самым актуальным вопросам политической жизни… «Жизни», я сказала? Прошу прощения. Мой следующий гость знает, что такое настоящая жизнь. Он едва не потерял ее в…

Кэшин нашел станцию классической музыки. Шел фортепианный концерт. Классическое фортепиано всегда успокаивало его — быстрый перебор клавиш, драма середины и медленные волны финальных нот, точно запах духов любимой женщины. А больше всего ему нравились паузы — мосты между тем, что прошло, и тем, что еще придет.

* * *

Они снова занялись домом. Когда пришло время доить коров, кирпичи были уложены от первого дверного проема до высоты подоконника.

— А подоконники на фотке каменные, — заметил Ребб. — И перемычки, наверное, тоже каменные были. Здоровая, однако, дверь.

— Поговорю с Берном, — ответил Кэшин. — Может, это он двери и стырил.

Ребб ушел. Кэшин еще с час покопался в саду и вывел собак погулять в сырой туман. Сегодня вечером боль смилостивилась над ним. Он устал, но ничего не ныло. Покормил собак, постоял под душем, развел огонь, открыл пиво, поставил воду для макарон.

Ребб постучал, вошел, собаки радостно кинулись к нему.

— Там землемеры пожаловали, — угрожающе сообщил он, не выходя из тени. — Около забора вдвоем болтаются. Я заметил, когда ходил доить.

— Зря она это затеяла, — ответил Кэшин. — Только деньги впустую тратит. Агент — настоящая змея, она должна была с первого взгляда понять. Сейчас макароны сварятся.

— Я со стариком поел. Ему совсем одиноко, никак не хочет меня отпускать. Сам, правда, не сознается. Даже если крокодил ему ногу отхватит, и то не пожалуется. — Ребб помолчал и продолжил: — Насчет дома…

— Что?

— Доведем его так, чтобы дальше ты сам мог, и я снимусь.

Кэшин почувствовал, как его укололо чувство скорой потери.

— Слушай, — смущенно сказал он, — ты про «бродягу» давешнего вспомнил, да? Прости. Ну честное слово…

— Чего там! — ответил Ребб. — Бродяга и есть, ни дня на одном месте. Мы как акулы. Или нет… Как тунцы, скорее.

— Старику будет тебя недоставать.

Кэшин сказал это как будто про себя самого.

Ребб смотрел вниз, трепал собак по ушам.

— Ну, один я, что ли? Найдет другого. Спокойной ночи.

Кэшин поужинал перед телевизором; собаки вольготно развалились на кушетке, длинные, как гепарды, положили головы на валики. Он развел огонь посильнее, плеснул себе виски, сел, задумался.

Значит, Майкл — голубой… Интересно, мать об этом знала? Бисексуал — это да. Про это она знала точно. Женщины всегда такое знают. А какая разница, голубой Майкл, не голубой? Вот Винченция Льюис, медсестра, что принесла ему отцовские диски, — та была лесбиянка. А подвернулась бы возможность, он женился бы на ней, даже надеялся на это. С какой стати? Что такого особенного в мужчинах? Даже когда помирают, мамочку зовут.

Мик Кэшин утопился в «Чайнике». Это место отняло его жизнь… Жуткое выражение.

Отнять жизнь. Радикальное воплощение права собственности — выбрать уход в безмолвие, выбрать сон, зная, что никогда не увидишь рассвета, не услышишь трелей птиц, не почувствуешь запаха морского ветра.

Мик Кэшин и Майкл сделали свой выбор.

И думать об этом больше было нечего.

Его отец был смешлив. Даже когда говорил о чем-нибудь серьезном или ругался, все равно потом прыскал и заливался смехом.

Почему мать продолжает уверять его, что это был несчастный случай? Майклу она сказала, так и ему могла бы сказать, что отец покончил с собой. Но она молчала, молчала все это время. Возможно, ее представление о случившемся с годами переменилось. Сибил была мастерица исправлять действительность. Зачем вечно жить с неприятными мыслями?

Но почему не только она, но и вообще никто ничего ему не рассказывал? Он вернулся, жил в доме Дугью, все знали, и все молчали, об отце никто даже не заговаривал. Видно, детям строго-настрого велели молчать про Мика Кэшина. Никто не разу не произнес слова «самоубийство».

В больнице, в самые первые дни, когда он потерял всякий счет времени, Винченция долго сидела с ним, брала за руку, проводила пальцами вверх до самого локтя. Пальцы у нее были длинные, а ногти короткие.

Тяга Кэшинов к самоубийству… Сколько же членов их семьи свели счеты с жизнью? Производя на свет себе подобных, порождали новый виток хронической депрессии.

Майкл этого не сделал. Поставил точку.

«Вот и я, — подумал Кэшин, — такой же пустоцвет».

Нет, не пустоцвет… Кэшин вспомнил тот день, когда мальчик выходил из ворот школы, и он нутром почуял, что это его ребенок, его, и все тут, — то же вытянутое лицо, длинный нос, черные как уголь волосы, ямочка на подбородке.