Жалитвослов - Валерий Вотрин

От того времени в нем не осталось ничего, кроме лежащих глубоко в земле остатков домов и построек, почерневших от огня пожаров.

После долгой череды войн он не утратил дара трезво оценивать происходящее. Он вообще отличался ясным взглядом и понимал, что участь всех городов — быть хоть однажды разрушенными — либо долгой осадой, либо пожарами, либо землетрясением. Он знал некоторых, разрушенных вулканами. Слышал о страшных потопах. Он был довольно образованный. Но чтобы вот так вот, раз за разом, не давая городу отстроиться и подняться из руин, его без конца разрушали… Нет, иногда это даже полезно — избавляться от старых домишек, загромождающих улицы и не представляющих никакой исторической ценности. Но чтобы вот так вот, раз за разом, не давая опомниться…

У него возникла мысль, что он нереален.

Все это время он мучительно ждал. Он ждал историю. Он слышал про нее, но не мог поверить, что все, что происходит с ним, история и есть. Он был расположен на краю света и поэтому не мог знать, что в свое время этим вопросом мучились и Рим, и Иерусалим, и Дамаск. А они, претерпевая жестокие мучения и страдая каждый в одиночку посреди молчащей вселенной, не знали, что он, расположенный на краю ее, вопит и изводится, как и они.

То был период, когда он решил, что он великий грешник. Никто не подсказывал ему этой мысли. Его люди жили как обычно и так же, как обычно, было неспокойно вокруг: кто-то на кого-то опять шел войной и опять шел войной через него. Его закрома потрошили, вяло и нестарательно, а он в это время напряженно размышлял. Потом на его зубцах вздергивали некоторых мирных жителей, которые осмелились протестовать против погромов, а он пришел к своему выводу. «Я согрешил», — был его вывод. Перед кем, не имело значения. Видимо, перед Богом. Главное, он нашел объяснение, нашел причину. Господь карал его — за гордыню, за богатство, за жестокосердие и развратность. Имел нищих, но не подавал им. Имел страждущих, но не давал им крова. За то посадил его Господь в темное место, сильных наслал на него, чтобы разрушали и жгли его. За то взъярился на него Господь, карает и воздает ему за его беззаконие, — вот Я на тебя! Бить тебя буду, дщерь Тянь-Шаня, покуда не сядешь на землю и не станешь, как вдова! Простру руку Мою на тебя, нашлю веятелей, и развеют тебя, и опустошат. И будешь ты горою развалин, жилищем шакалов, ужаснутся при виде твоем и посвищут. Совершу на тебе гнев Мой, утолю на тебе ярость Мою, изолью на тебя негодование Мое, огнем ярости Моей истреблю тебя, поведение твое обращу тебе на голову, и узнаешь, что Я — Господь, который ударил! Завтра же поищут, а тебя нет.

Назавтра он был на месте, а Бога не было, и опять в одиночку дымился он после пожаров. А когда его стали отстраивать, бессмысленно и бестолково, как повелось испокон, терпение его лопнуло, и он захотел сказать им, что больше не может так. Я, конечно, понимаю, что вам такое мое месторасположение удобно, ведь все караваны идут через меня и везут ковры и шелк, пряности и украшения, через меня гонят скот и невольников, — сплошной доход приношу я вам! Да пусть хоть по пять раз в год разрушают ваши дома во время набегов, — в промежутках вы все это окупаете и строите новые. Вы ни за что не отдадите своего удобного местечка. А подумали ли вы, каково мне? Я — без места. Я — скопище жалких глинобитных времянок. Другие города за это время заработали капитал, обстроились, завели площади и башни, храмы и проспекты. А я из-за вас — из-за вас! — не могу сделать того же, как будто вы так еще и не решили для себя, быть вам кочевниками или осесть навсегда. Вы что же, думаете, что мне это все нравится? Что я бесхребетно за этим наблюдаю? А? Вы что думаете себе? Что я и дальше буду это терпеть?

И пока он говорил это, пока задавал эти, в общем-то, риторические вопросы, ибо отвечать на них никто не собирался, — каждый занимался своим привычным делом: кто замешивал глину, кто растаскивал рухнувшую во время пожара кровлю, — он почувствовал, что в нем вдруг начали происходить какие-то геологические процессы, что-то сдвигалось, что-то смещалось, его начало трясти, все сильнее и сильнее, потом почва ушла из-под ног, и его стало бросать и бросало так, что он умолк на начатом было слове и только держался, чтобы не упасть.

Он и раньше переживал землетрясения, но такого еще не случалось. Многие дома его рухнули, а большие здания стояли в трещинах, опасно было заходить в них. Густое облако пыли вознеслось над ним, и не слышно было сквозь пыль ни крика, ни плача, — настала мертвая тишина.

Он тоже растерянно молчал. Первым его побуждением было сказать, что это не он, это землетрясение. Но оправдываться было не перед кем: никому его оправдания не были нужны. А когда первые доброхоты начали растаскивать развалины в поисках тел и первые мародеры стали заниматься тем же в поисках уцелевшего добра, оправдываться ему расхотелось. Он оглядывал себя и не узнавал. Он был почти полностью разрушен. Чего не сделали войны и усобицы, доделало землетрясение. Он стал похож на руины древних городищ, лежащих в песках пустыни.

Но что была его растерянность при виде себя самого в сравнении с отчаянием и растерянностью живущих в нем людей! Они бродили меж развалин и громко звали своих родных, погребенных под рухнувшими жилищами. Его переполнял стон. Вопили и стенали оставшиеся в живых, заходясь в плаче по своим погибшим, кричали раненые и беззвучно и страшно раскрыты были в крике рты мертвых, которых вытаскивали из-под груд кирпича. Он напряженно вглядывался в своих жильцов, на время позабыв о себе. Их горе было непомерно. До этого он знал их промышлявшими торговлишкой, спорившими из-за веса монеты, измерявшими на глаз благополучие соседа, и всегда висела над ними какая-то надежда, и вечно присутствовала, что бы они ни делали, — отстраивали ли свои дома, разрушенные очередным набегом, восстанавливали ли торговлю, расстроенную войной. Но на этот раз, похоже, их стукнуло посильнее. Настал уже второй день после землетрясения, развалины начинали смердеть, люди разбирали их, закрыв лица белыми косынками, полуголые, в пыли, складывая трупы рядами в сторонке, и тут он нашел момент, чтобы предложить: перенесите в сторону и меня! Ведь я умер, разве вы не видите? Мне уже не отстроиться, ибо место, на котором стою, заклеймено. Всяк проходящий не преминул ударить меня. Теперь же ударили сильно, и вот, лежу в руинах за то, что, как блудница сидел на путях и отдавался всякому, кто хотел меня. Перенеся меня, вы потеряете в торговле, но зато обретете покой и тишину жизни.

Но к тому времени тела уже похоронили, и развалины разобрали, и вновь начали строить дома. Как делали испокон, они вновь начали строиться на прежнем месте, и он вдруг умолк. Он понял, что хочет быть глиняным карьером. Чтобы никаких домов, никаких построек, а вернее, давным-давно оплывшие от них холмики, и чтобы эту землю забирали открытым способом, и сотни гончарных кругов лепили из нее кувшины и горшки, наглядно иллюстрируя бейты и рубаи о глазах возлюбленной, впечатанных в пиалу для вина. А потом, когда этот плотный, слежавшийся курган, бывший когда-то городом, а теперь превратившийся в ряды печных горшков, сроют до основания, лежать на этом месте пустым, освобожденным пространством и дышать, дышать…

Не быть.

Давно был застроен вновь, но сам этого даже не заметил. Бездумье, тяжкое, как известняк, завладело им, когда он понял, что худшие его опасения подтвердились. Равнодушно смотрел он на постройки, возводимые в нем, — что с того, что они красивы? Ведь они так же нереальны и пусты, как и он сам. Завтра он проснется, поищет, а их нет. И он даже вяло удивлялся иногда, когда видел, что иное здание стоит дольше других, уцелевая в войне.