Жертва - Сол Беллоу

— Я и не знал, что ты свалился.

— Да, было такое. И потом, мы жили на пособие, а у нее брат, бандюга, хотел меня тоже к делу пристроить, в «Астории». Хоть немножко бы деньжат я увидел, но она говорит — нет, и стояла до последнего, и так и остались мы на пособии. Другая бы сказала — давай-давай.

— Ясно.

— Потом, как дела получше стали, мы и подумали, что можем себе позволить прибавление семейства. Микки никогда здоровенький не был, как вот Фил. Может, мы тоже ошибки творили. Но что ты будешь делать? Это ж не как Бог, понимаешь, в Библии, взял и вдохнул жизнь в Адама или в кого. Я же тебе говорил, нет? Вхожу в больницу, спрашиваю у няни, в какой он палате. Вхожу, а он уж прикрытый лежит. Отдернул простынь и — вижу.

— Идиоты! — крикнул Левенталь. — Чтоб никого там не поставить!

Макс их оправдал, круто взмахнув рукой:

— Не все и няни знали. Больница большая. — И он продолжал свое: — Вот, еду на юг, хочу все начать сызнова. Я же аванс внес, и всё. Но по правде тебе сказать — не больно много я жду. Выдохся уже весь.

У Левенталя екнуло сердце.

— Выдохся? — сказал он. — Я старше тебя, а так не говорю.

Макс не ответил. Двубортный пиджак сидел нелепо на мощном теле.

— Было время, и у меня возникало такое ощущение, — продолжал Левенталь. — Эти чувства накатывают и проходят… — Брат повернул к нему твердое, темное лицо, и он осекся.

Посидели рядом, помолчали, потом Макс засуетился, встал. Левенталь его проводил к подземке. Улицу придавило туманом. У турникета Левенталь бросил два никеля в щель, Макс кинул через плечо:

— Чего тебе тут со мной маяться.

Но Левенталь прошел через турникет. Стояли у края платформы, пока не заурчал, подбегая, поезд.

— Если чем могу… — сказал Левенталь.

— Спасибо.

— Нет, правда.

— Спасибо. — Он протянул руку.

Левенталь неловко распахнул объятья, стиснул его. Поезд стучал на стыках, весь в шрамах, вынырнул из жаркой пыли передний вагон; побежали окна. Макс обнял его в ответ. «Звони», — хрипло дохнул Левенталь ему в ухо. Взвихрилась толпа у дверей. Поезд тронулся, и он увидел, как Макс, повиснув на ремне над чужими головами, рыскает взглядом в окне.

Левенталь вынул платок, утер пот. И начал взбираться по долгим, забранным в сталь бетонным ступеням, открыв рот, чтоб легче было дышать. На полпути остановился, вжался в стену, пропуская других, с таким лицом, будто злится на духоту. Сердце стало огромное в груди, ему было плохо.

Потом снова двинулся. Туман разрядился дождичком. С верхней ступени Левенталю видно было, как в холодной воздушной струе летучей мышью расправился зонт. Вертящаяся дверь спешила и звякала. Он застегнул плащ, поднял воротник, и от сверканья фар, пробивавших улицу, перевел взгляд к громаде огней, дрожащих в огромной тьме.

С субботней почтой пришло приглашение от миссис Гаркави на тот же вечер: день рождения внучки, семь лет. Левенталь перехватил его у почтальона, под моросью подле подъезда. От Мэри ничего не было, и он даже в глубине души обрадовался: чувствовал, по правде сказать, что позорно улизнул, оставляя квартиру во владении Олби. Якобы вышел за кофе. Когда вернулся, в квартире был холод собачий и плакали оловянно-серые окна. Олби еще дрых в столовой, голыми руками обняв узкий матрац, неприятно изогнувшись. Одежда валялась на полу, в комнате воняло. Левенталь пошел на кухню, поставил кофейник, но представил себе, каково-то будет кофейничать в невеселой гостиной, поморщился, выключил газ и пошел поесть на углу. А после завтрака он возвращаться не собирался.

Вокруг приглашения миссис Гаркави, почти бессознательно, косвенно вызрели планы. Сначала Левенталь вообще сомневался. Пойти? Когда только-только похоронили Микки? Но потом решил, что будет невредно побыть на людях, и махнул за подарком. В полдень оказался возле библиотеки, несколько часов там проторчал, листая журналы, смотря, что другие делают. Только вечером, выходя из кинохроники на Таймс-сквер, сообразил наконец, что так прилежно убивал день с единственной целью: не иметь дела с Олби — не хотел его видеть, не мог. Нарочно забрался по Бродвею подальше, а теперь что-то как путалось в ногах, мешало идти, и он замедлил шаг, еле плелся.

«Ладно, сведу я его с Шифкартом, — рассуждал Левенталь. — Подумаешь, дело большое! Ну, сведу их, а если покажется ему недостаточно, там поглядим. Да, но что подумает Шифкарт? Я и так у него на заметке, он довольно гадко на меня глянул, когда я не мог из себя выдавить смех над его этой шуткой. Лучше с улицы прийти, чем с моей рекомендацией. Но хорошо, хорошо, раз он так верит в блат, будет ему этот блат, на здоровье».

Перед ужином он заскочил домой надеть свежую рубашку. Олби не было. От грязи и хаоса в доме Левенталя тошнило. На кухонном полу разная пакость, не убрано со стола. Он бы в ночлежке вел себя приличней. «Это он надо мной изгаляется», — решил Левенталь. И стал подметать кухню. Наклонясь над совком, вдруг почувствовал, как странно натянулась кожа у него на лице. Бросил веник в угол, вымыл руки и ушел.

Миссис Гаркави встретила его в прихожей и с ходу огорошила:

— Я безумно, безумно расстроилась, когда узнала про твоего племянника! — Как будто он даже в лифте не думал про Микки. — Доктор Денизар мне сказал. Я уверена, он сделал все, что мог.

Левенталь промямлил, что тоже в этом уверен. Он всегда пасовал при встречах со всеми Гаркави, но в нынешней его печали это чувствовалось острей. Он их любит, они хорошие, а неловкость не стирается, и всё тут. Вот и миссис Гаркави, как сын — такая же встрепанная. Но в вечном оживлении сквозит с изнанки такая тоска и порой вылезает наружу, и тогда он не знает, куда от нее деваться.

— Когда-нибудь наука победит смерть, — говорила она, — даже в «Таймсе» в прошлое воскресенье была об этом целая дискуссия.

Левенталь сумел себя взять в руки, ответить:

— Я надеюсь…

— Ах, да определенно же. Но тогда придется контролировать рост населения. О, наука и с этим справится. Столько умов! Кто-то там изобрел что-то такое, чтоб ткани не отмирали. Мы с тобой, конечно, не доживем. Это уж для будущих поколений. Но хоть бы что-нибудь да перепало. Вот отец мистера Бантинга — умер за год примерно до того, как открыли инсулин. А этот мистер Богомолец — не мог воспользоваться собственной сывороткой, что ли, из-за плохого сердца и умер, бедняжка. Аса, а сколько было племяннику?

— Три с половиной, четыре…

С нее как будто разом слетело все вдохновенье. Двигались только глаза и вдруг воткнулись в его взгляд со знакомой пронзительностью.

— Это брат, который в Квинсе живет?

— На Статен-Айленде.

— Аса, мне просто стыдно бывает, что я так зажилась, когда умирают дети.

Ну что ты на такое ответишь?