Однажды в Бишкеке - Аркан Карив

Когда на утро третьего дня нас разбудил стук в дверь, я надел халат и пошел открывать с твердым намерением послать Ваана подальше в Турцию. На пороге стоял Эйнштейн. Вообще-то он жил у меня последние полгода, с зимы, после того, как его выгнали из кибуца Яд-Мордехай. За мошенничество. Глотнув иерусалимского воздуха, он тут же несчастно влюбился. Юппи прозвал ее Фурфочка. Она пила эйнштейновскую кровь большими донорскими порциями. До тела долго не допускала, потом стала допускать, хоть и редко, но в эти редкие разы Эйнштейн выставлял меня из дома. Потом сам же горько жаловался: «Мартынуш! Она не шевелится! Представляешь?! Нарочно, сука, не шевелится!»

Незадолго до приезда Джейн Альбертик, которому жизнь, во всех ее проявлениях, виделась военно-стратегической игрой, сломил последнюю линию вражеской обороны: Фурфочка зашевелилась. Сначала лениво и неохотно, затем активнее и, наконец, так резво, что они с Эйнштейном съехались с матримониальным прицелом.

— Эта тварь в конце концов будет моей! — сообщил Эйнштейн, входя в дверь. — Или убью ее на хер!

— Привет! — Джейн помахала ему выпростанной из-под одеяла ладошкой.

— Здорово, рыжая! — ответил Эйнштейн, не удивившись ни разу. Потом повернулся ко мне: — Я написал несколько стихотворений. Любовная лирика. Ща зачитаю.

И начал вытаскивать из карманов мятые, исписанные убористым почерком салфетки. Оставлять его одного в таком состоянии было немыслимо, жить у армян втроем — тем более, и я постановил, что мы все отправляемся в Синай.

В своем письме Джейн создает идиллическое впечатление, будто на протяжении нескольких дней мы молча (лишь сопя и стеная) предавались ласкам и не вымолвили ни слова, пока на обратном пути из Синая я не выпил водки в эйлатском ресторане. У девочек свои фантазии. На самом деле мы начали болтать без умолку еще в аэропорту.

И напрасно она пытается обидеть русское слово «общаться». С ее стороны это чистейшее лондонское пижонство, потому что в плане пообщаться она оказалась просто чемпионка, и рот ей можно было закрыть только поцелуем.

Влюбленным, которые не виделись восемнадцать лет, нужно многое рассказать друг другу.

Свой главный шлягер Джейн терпеливо берегла, чтобы добиться наилучшего эффекта, исполнив его, когда казалось, что все самые красивые песни мы оба уже спели.

Рабочая версия их загадочного исчезновения, как Джейн мне ее поначалу изложила, заключалась в том, что над дедушкой Ильей нависла угроза посадки за принадлежность к масонам после того, как прикрывавший его крупный чин КГБ был уволен со своего поста. В новой, сенсационной версии событий угроза посадки осталась, но причина оказалась совершенно иной.

— Мартын, ты ведь никогда не видел моих родителей, правда?

— Правда.

— Я тоже.

— Как это?

— Ну, я немного преувеличиваю, видела. Но всего несколько раз и недолго. Я не успевала к ним даже привыкнуть. Они были веселые и чужие. Последний раз мы с ними виделись, когда мне было шесть лет, незадолго до того, как мы с тобой познакомились. А только с этого момента и начинается моя взрослая память — когда там, в садике, ты сказал, что я буду Жозефиной. Я понятия не имела, кто такая Жозефина, но все равно считаю ее своей первой ролью. Я тебе уже рассказывала, помнишь?

— Помню, любовь моя. Так что же с родителями?

— В том-то и дело, что ничего. Их у меня, можно сказать, никогда не было. Дедушка Илья мой единственный родитель. Но я все это к чему: я тебе сказала, что дедушку должны были посадить из-за масонства?

— Да.

— Я соврала.

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы оставить самое интересное на потом! Послушай, Мартын: у нас есть клад!

— Насчет тебя не знаю, а у меня точно есть.

Я потянулся, чтобы поцеловать Джейн, но она отвернулась и наморщила носик:

— Дурак! Я же серьезно! Послушай! Я сама все узнала лет в четырнадцать, когда дедушка уже не мог больше скрывать от меня правду.

Правда о родителях Джейн заключалась в том, что в 1972 году им дали по двадцать пять лет за хищение в особо крупных размерах. Веселые геологи шарились по Якутии в поисках алмазов и честно работали на родную страну, пока не нарыли камень на пятьдесят с лишним каратов, и лукавый их попутал. Ничего лучше, как спрятать алмаз в своей московской квартире, они не придумали. Отец приехал ночью. Прокравшись на цыпочках в детскую, он спрятал коробку с алмазом в потайном ящичке старинного бюро, осторожно поцеловал спящую дочь и пошел на кухню пить с дедушкой Ильей, который ни о чем даже не подозревал.

Наш детский сад в то время сотрясала золотая лихорадка. Все помешались на секретиках. В отличие от других детей, которые закапывали кусочки зеркала, пуговки и золотце где придется, я для каждого секретика определял точные координаты. Меня до сих пор гложет совесть за тот металлический рубль с Лениным, который я выкрал из семьи, чтобы, завернутым в золотую бумагу, закопать его на расстоянии трех метров четырнадцати сантиметров от южного угла беседки средней группы, взяв азимут 49°.

Папа был не в курсе, что в потайном ящичке бюро его дочь хранила собственное богатство: календарики с почти стереоскопическими картинками, монетку в двадцать крон с изображением датского короля, цветные бусинки, деревянное бильбоке и многое другое, в том числе маленькую серебряную заколку для волос в форме, разумеется, бабочки и — больше таких ни у кого не было — заграничные блестки. Так что за утренним туалетом папин секретик Джейн обнаружила сразу. Если бы не золотая лихорадка, она непременно бросилась бы показывать красивый камешек дедушке Илье. Но мы все были тогда помешанными, как североамериканские старатели, и Джейн предпочла не делиться с дедушкой радостью находки. Она засунула алмаз в сумку с игрушками и отправилась в садик. Я назначил координаты, проявив, ввиду повышенной ценности секретика, особую изощренность, и якутский алмаз упокоился на территории детского сада № 127.

Несчастных геологов взяли через полгода — они кому-то проболтались, и на них стукнули. Тридцатого декабря, пока мы с Джейн наслаждались пьесой «Мой брат играет на кларнете», в квартиру Зингеров пришли с обыском. Алмаза, понятное дело, не нашли, но дедушке Илье пригрозили статьей за соучастие, и он испугался основательно. Не столько за себя, сколько за Джейн, которую, отправься он в тюрьму вслед за родителями, сдали бы в детдом.

За пятнадцать минут до наступления нового, 1972 года в купе поезда Москва — Берлин, стоящего в Бресте, вошли пограничники. Дедушка Илья протянул паспорт на имя британского подданного Уильяма Мэйсона, путешествующего со своей дочерью Джейн. Заподозрить в них беглецов у пограничников не было никаких оснований. В паспорте была проставлена советская виза, имелся штамп о въезде на территорию СССР неделей раньше, а также регистрация в гостинице «Пекин». По-английски отец и дочь говорили без малейшего акцента.