Золотой дом - Салман Рушди

– Позовете меня и не промахнетесь, – говаривал он: шуточка теннисиста, лишь увеличивавшая сходство с былой австралийской знаменитостью.

Петя с трудом поддавался гипнозу, потому что непременно хотел препираться с гипнотерапевтом, отвергая его внушение, к тому же какие‑то свойственные антиподам нотки в голосе этого человека его раздражали, а также специфический юмор и так далее. Первые сеансы дались тяжело.

– Я не в трансе, – прерывал Петя пассы мистера Летта. – Я расслабился и в хорошем настроении, однако полностью себя контролирую.

Или в другой раз:

– Ох ты, я почти уже вошел в транс, наконец‑то. И тут муха залетела мне в нос.

Петя был слишком наблюдателен, вот чтó, среди прочего, наносило ему серьезный ущерб. Как‑то раз, заглянув в освещенную синими лампами комнату, когда Петя согласился наконец поговорить о синдроме Аспергера, я назвал знаменитый рассказ Борхеса “Фюнес, чудо памяти”, о человеке, неспособном забывать, и Петя ответил:

– Да, это и со мной, только не ограничивается тем, что случилось или что люди сказали. Этот писатель, он слишком увлечен словами и делами. Добавь‑ка еще запах и вкус, звук и осязание. Взгляды, формы, схемы, в которые складываются автомобили на улице, движение пешеходов относительно друг друга, паузы между нотами и воздействие собачьего свистка на собак. Все это все время крутится у меня в голове.

Сверх-Фюнес, обреченный на сенсорную перегрузку всех органов восприятия. Трудно даже вообразить себе, из чего состоял его внутренний мир, как Петя справлялся с осаждавшими его ощущениями, они толпились, словно пассажиры метро в час пик, оглушительная какофония всхлипов, гудков, взрывов и шепотов, калейдоскопический промельк образов, забивающие друг друга запахи. Ад, карнавал прóклятых, вот на что это похоже. Я понял тогда, как неправильно было присловье, что Петя живет в аду – все наоборот, ад помещался внутри него. Только тут я осознал – а осознав, был смущен тем, как не видел этого до сих пор, – с какой величайшей отвагой и силой Петроний Голден каждый день предстоит миру. Поняв это, я проникся большим сочувствием к прорывавшемуся порой неистовому протесту против своей жизни, как тот эпизод на подоконнике и в метро на подъезде к Кони-Айленду. Я также начал задумываться: если эта огромная сила воли теперь будет подчинена его ненависти к еще нерожденному и вскоре собирающемуся появиться сводному брату (вообще‑то вовсе не кровному, но пусть так), к его младшему запутавшемуся полубрату и более всего к предателю, полнородному брату, то на какие подвиги мести может он решиться? Не пора ли мне обеспокоиться безопасностью моего ребенка или же это инстинктивное опасение выражает рефлективное ханжеское (не) приятие Петиного состояния (и вправе ли я называть это “состоянием”? Может быть, правильнее – “Петиной реальностью”? Как трудно теперь дается язык, сколько в нем скрытых мин, и добрыми намерениями, как прежде, не оправдаешься).

Лучше поговорим об алкоголизме, тут все надежнее. У Пети были явные проблемы со спиртным, их не замаскировать. Он пил в одиночестве, пил много и превращался в меланхолического пьяницу, однако таким образом ему удавалось отключить внутренний ад и немного поспать, точнее, отрубиться и провести несколько часов в блаженно-бессознательном ступоре. И в час перед наступлением этого ступора, в тот единственный раз, когда он позволил мне стать свидетелем ночного обряда ухода в беспамятство, это было в начале третьего триместра Василисы, и Петя сказал, что “нуждается в моей поддержке”, я выслушал с нарастающей тревогой и даже неприязнью (он не мог контролировать поток слов, вливавшийся в него со всех сторон или цензурировать собственный речевой поток, когда к информационной сутолоке добавлялся алкоголь) непрекращающийся монолог на грани бессознательного, раскрывший мне, до какой степени Петя интегрировал в себе междоусобно враждующие фрагменты американской культуры и обратил их себе во вред. Проще говоря, его пьяное ночное Я рвалось к крайностям жесткого консерватизма, двойник, брейтбартовское другое Я, пенился у него на устах, подкрепленный выпивкой, порожденный изоляцией и вполне оправданным гневом на весь мир: Обамакэр – полное безобразие! Бойня в Мэриленде – нечего тут политизировать! Повышение минимальной зарплаты – скандал! Однополые браки – противоестественны! Отказ церквей Аризоны, Миссисипи допускать ЛГБТ-людей на службу – свобода! Полицейские стреляют на поражение – самозащита! Дональд Стерлинг – свобода речи! Стрельба в университетском кампусе Сиэтла, стрельба в Вегасе, стрельба, затеянная старшеклассником в Орегоне – людей убивает не оружие! Вооружите учителей! Конституция! Свобода! Отрубание голов в ИГИЛе, джихадист Джон – омерзительно! У нас нет плана! Прикончить их всех! У нас нет плана! О, и к тому же – Эбола! Эбола! Эбола! – и так и более того бессвязным бурливым потоком, смешанным с враждебностью к Апу, если Апу склоняется влево, значит, Петя назло ему двинется вправо, где Апу за, там Петя против, он выстроит моральную вселенную, выворачивающую наизнанку реальность брата, черное станет белым, правда ложью, низ верхом, и что внутри, то снаружи. Апу несколько раз выслушивал монологи Пети вживую, но отвечал мягко, не ловился на живца.

– Пусть себе болтает что хочет, – сказал он мне, – ты же знаешь, там беда с проводкой. – И он постучал себя по лбу, намекая на Петины мозги.

– По мне, он один из самых умных людей, кого я знаю, – ответил я совершенно честно.

Апу скорчил рожу.

– Ум‑то надтреснутый, – сказал он. – Так что не в счет. Мне вот с целым кракнувшимся миром приходится иметь дело.

– Он старается изо всех сил, – решился я добавить. – С гипнотерапевтом работает, и так далее.

Но и от этого Апу отмахнулся:

– Сообщи мне, когда он перестанет рассуждать так, словно сидит на собрании Партии чаепития в дурацком колпаке на голове. Сообщи, когда он перестанет рассуждать, как республиканский слон в посудной лавке.

Еще больше, чем Петина многословная враждебность к Апу, меня тревожила его открывшаяся по пьяни фобия против иных гендеров. И это тоже проистекало из семейной динамики. Судя по неистовым оборотам речи (я воздержусь приводить их здесь), мирный договор, заключенный много лет назад, был расторгнут, решение простить Д Голдену то, как он обошелся с матерью своих братьев, было отменено, и гнев Пети нашел выражение в яростной враждебности, направленной на гендерные поиски и смятение полубрата. Он обрушивал на полубрата слова-снаряды: противоестественный, извращенный, больной. Каким‑то образом он узнал, что Д наведывался в гардеробную Василисы, и поскольку она оказалась соучастницей в экспериментах Д с другой ипостасью, Петя получил возможность направлять вербальную агрессию в ее сторону. Объектом этой составляющей его гнева стал эмбрион, и я вновь затревожился насчет безопасности еще не родившегося младенца.

Зато наконец‑то сработал гипноз. Конверсы пышноволосого гипнотерапевта мистера Летта отныне ступали пружинистее.

– Как дела? – спросил я его, когда он вышел из комнаты после сеанса, и от возбуждения он наговорил много слов: