Поругание прекрасной страны - Александр Корделл

А впереди — Томос Трахерн, бас-октава, дирижирующий хором.

Какая гордость за свой народ, какая любовь к своей стране пробуждается в сердце, когда слушаешь псалом на подлинный уэльский мотив! Поется он в минорном ключе, и в нем сама душа Уэльса. Мне вспоминались горы и долины, полные магии названия севера: Плинлимон, Сноудон и Кадер Идрис, гордый трон облаков; и великие равнины, где разбивали лагеря римские легионы; древний Брекон, еще помнящий лязг вражеских мечей; Сенни и Англси — Маленькая Англия у берегов Уэльса. Передо мной проходили видения давно умерших предков, чьи кости вскормили пламя величия; Хоуэлла Харриса и Уильяма Уильямса, великих златоустов. Я думал о моей реке Афон-Лидде, где в юности мой отец, устроившись под ольхой, ловил на удочку лососей. Ольха, рассказывал он, тогда густо росла по берегам, куда ее семена заносил ветер с гор. Но лосось больше не водится в реке, почерневшей от сточных вод и шлака. Большие серебристые рыбы были отогнаны в море или задохнулись на угольных отмелях. По берегам больше не осталось ольхи: ее срубили на топливо для продувки печей. Даже от гор осталась лишь скорлупа, и стонут их опустевшие недра; они содрогаются, когда в их бока вонзаются крепления шахт, и рычат, когда, поднимая тучи невидимой пыли, обрушиваются заброшенные выработки в пятистах футах под землей.

Страна моя — ограбленная, оскверненная, поруганная.

Все громче звучит псалом. Ветер, балуясь, треплет волосы и ленты на шляпках, сбивает капли с носа Уилли Гволтера, играет юбкой Полли Морган и заставляет Оуэна скосить глаза вниз. Я вижу все это из окна, и мне хочется плакать.

Я понял тогда, что люблю мой поселок, мой народ, мою страну.

Передо мной была комната, — комната, где мать родила Джетро.

И почему какое-то строение может так завладеть твоим сердцем? Вот квадратное окошко, выходящее на гору и всегда озаренное багровым отблеском печей; вот половица с сучком, похожим на бурую мышку; вот скрипучая ступенька, вот перила, по которым ты столько раз соскальзывал вниз, а в конце их — большой черный шар, опасный для мальчиков, говорила мать.

— Йестин!

— Сейчас! — откликнулся я. — Иду!

— Куда ты пропал? — сказал отец. — Пора трогаться.

И тут я понял, что чувствует рудокоп, когда отбивает «последний кусок руды». Псалом был окончен. Кобыла Снелла нетерпеливо постукивала копытом по булыжнику. Все обнимали нас, хлопали по плечу, целовали, а женщины уже вытащили носовые платки. Наши скудные пожитки были взвалены на повозку гробовщика Шант-а-Брайна и на ослицу Энид. И вот мы тронулись к Бринморскому перекрестку. Оглянувшись, я увидел, что в наш дом уже втаскивают свои вещи Робертсы — а вещей у них и на свиной хлев не хватило бы. Я был рад, что в нашем доме будет жить Сара. Гоня перед собой Дай, я шел за тележкой Снелла, в которой сидели остальные, а позади меня катилась повозка Шант-а-Брайна и брела Энид.

И я отдал бы душу, только бы можно было повернуть и броситься бегом назад, к дому на площади.

Нантигло все еще казался мертвым; те, кто попал в черный список за участие в стачке, по-прежнему сидели у своих домов, и жиденькие лучи октябрьского солнца освещали их изможденные лица. Красномундирники по двое патрулировали от Бринмора до Коулбруквела, поддерживая порядок, и первый раз в жизни я обрадовался, увидев их, хотя не было заметно никаких признаков подготовленной нам встречи. Морфид ждала нас в конце Молельной улицы; судя по виду, силы и здоровья у нее было хоть отбавляй, да и молока, верно, хватит хоть на шестерых младенцев. Кобыла Снелла чуть было не встала на дыбы, когда Морфид полезла в тележку, но я кое-как усадил ее, и мы двинулись мимо Кум-Крахена по Рыночной улице к дому, отведенному для нас Крошей Бейли. Окна по всей улице мигом распахнулись, и наружу повысовывались головы, двери растворились, стирка была забыта — надо же хорошенько разглядеть приезжих. Солли Уиддл Выжига стоял перед домом номер шесть, торгуя у прежнего жильца его мебель.

— Это что еще? — спросила мать.

— Выселяют семью Шанко Метьюза, — ответила Морфид. — Он уж не знаю сколько задолжал в «Лесе» и в заводской лавке, а на прошлой неделе поругался с управляющим, потому что принял участие в демонстрации. Крошей внес его в черный список, и вот их вышвыривают вон.

— Похоже, для того, чтобы освободить место нам? — сказал отец.

— И это тоже, но главное — из-за демонстрации.

— Так, значит, у них теперь совсем нет крова? — спросила мать, глядя на миссис Метьюз — та с тремя детьми сидела на вещах, из-за которых торговались Шанко и Солли Уиддл.

— Они устроятся на заброшенном заводе, — ответила Морфид. — Их друзья уже отгораживают там угол. Все дело в демонстрации — мы-то с самого начала были с ними не согласны. Ведь это значит, что из-за немногих мы все прослывем последним сбродом, а жители Нанти — люди приличные.

Каким счастьем светилась она тогда, потому что мы приехали и будем жить совсем рядом с ней, за стеной; и она была красива, как бывают красивы почти все женщины, когда ждут ребенка, — волосы у нее рассыпались по плечам, глаза сияли, на щеках играл румянец.

Я встал перед отцом, когда Шанко вдруг оборвал разговор с Солли. Он был уже в годах и не выше меня ростом, но шире в плечах, и сразу было заметно, что это опытный боксер. Нос его был расплющен, а уши превратились в бесформенные комки. Небрежной, раскачивающейся походкой он направился к нам по шлаку и остановился, упершись руками в бока.

— Здравствуйте, — сказал он; голос у него был высокий, как у девушки, из-за сотен ударов, полученных по горлу.

Я кивнул, примериваясь, как ловчее врезать ему правой в челюсть.

— Родственнички Морфид, а? — спросил он. — Хозяйские прислужники, говорят?

— Ну-ну! — резко сказала мать. — Кто вы такой?

— Шанко Метьюз, внесенный в черный список, — ответил он. — И не нукайте на меня, сударыня, а то мне придется проучить вашего супруга и сыночка. Правда, голова у меня еще гудит от схваток с теми, кто тяжелей меня фунтов на тридцать, но мальчишек я бью не глядя. Так что лучше не нукайте.

— Мы драками сыты по горло, — сказал отец. — Говорите, чего вам нужно, и ступайте своей дорогой.

— Господи Боже ты мой! — удивляется Шанко. — Ну и ошибка вышла! А мне-то говорили, что с Мортимерами надо держать ухо востро. Десятник Карадок Оуэн советовал всыпать им как следует, но у меня от ударов по башке ум за разум зашел, а то бы я давно разделался с Солли Уиддлом, сукиным сыном.

— За что? — спрашиваю я.

— Он дает мне четыре фунта за всю мою мебель, а мы со старухой год назад заплатили за нее в Кармартене девять.

— Нас не стесняйтесь, — говорит отец. — С ним разделаться стоит, чтобы не наживался на чужом несчастье, но вот только не выражайтесь при моей жене.

— Прошу прощения, сударыня, — говорит Шанко и низко кланяется, чиркнув шапкой по шлаку у ног моей матери, — но уж больно тяжко нам живется, когда кругом одни заводчики, ирландцы да кровопийцы закладчики.