Чужая воля - Джон Харт

Лейнсворт…

Окружной прокурор как раз говорил про Лейнсворт.

Тот же самый мужик на улице Сары явно не мог быть простым совпадением.

Я развернулся прямо поперек движения, и все сразу резко убыстрилось – и стук моего сердца, и обороты мотора. На улице Сары я еще прибавил газу.

«Оставайся там!» – молился я.

Но его уже не было.

Я забарабанил в дверь Сары, думая, что ей следует знать про того мужчину на ее улице – или, что, может, она уже про него знает.

– Сара! Открывай!

Я молотил в дверь еще добрых две минуты. Мне требовались ответы. Мне срочно требовалось поговорить.

Явно в отличие от самой Сары.

Я все размышлял об этом, выезжая из города, – о гневной реакции Сары, о том непонятном мужике на ее улице.

* * *

Дома я нашел свою мать в кухне, красиво одетую и тщательно накрашенную – она что-то напевала себе под нос, мечась по комнате, помешивая в кастрюльках на плите и то и дело наклоняясь, чтобы вытащить противень с печеньем из духовки.

– Ма?

Увидев меня, она расцвела.

– Гибсон, привет! Какой чудесный денек!

Никаких упоминаний ни про Джейсона, ни про суд, ни про тот факт, что мне полагается быть в школе. Она чмокнула меня в щеку, и я почувствовал запах ее духов.

– Что это все значит?

– Разве мама не может приготовить что-нибудь вкусненькое для своей семьи? – Мать повернулась ко мне все с той же улыбкой, все с тем же блеском в глазах. – Ты заехал домой пообедать? Вообще-то это на вечер, для ужина, но я могу соорудить что-нибудь на скорую руку.

У меня не нашлось простого ответа. Вся эта сцена была насквозь пропитана притворством, словно существовала в каком-то выдуманном мире, в реальность которого меня отчаянно призывали поверить: сияние солнца и фартук, очередная вспышка яркой как день улыбки…

– Обещают, что к вечеру станет попрохладней. Наверное, мы сможем поужинать в патио. Твоему отцу всегда это нравилось. – Окунув ложку в соус, мать попробовала его и объявила: – Паприка!

И только тут я осознал, что она как-то странно, исступленно счастлива. И что еще хуже, осознал почему.

Плохой сын – в тюрьме.

А хорошему сыну, по ее мнению, теперь абсолютно ничего не грозит.

* * *

Слишком взвинченный, чтобы оставаться в доме, я поехал обратно в город, оказавшись в результате на автомобильной парковке, которую знал лучше остальных – напротив маленького здания из красного кирпича со сверкающими свежевымытыми окнами и столь же чистеньким и свежим плакатом, приклеенным скотчем изнутри:

Дежурный офицер вербовочного пункта, который наблюдал за мной из окна, помахал мне, приглашая заходить. Он уже проделывал то же самое десятки раз в другие дни, но сегодня я и вправду выбрался из машины и действительно вошел. Офицер был среднего телосложения и среднего возраста, но двигался он по конторского вида линолеуму, расставив ноги на ширину плеч, словно по корабельной палубе, отчего выглядел крепче и внушительней. Рядом с именным бейджем, гласящим «Маккормик-мл.», болтался пустой рукав, пришпиленный к груди английской булавкой.

– Я уже видел тебя раньше, – сказал он. – Раз десять, по меньше мере.

Взмахом руки офицер пригласил меня к письменному столу, и мы сели, каждый со своей стороны. Глаза его были темными, взгляд – оценивающим. Рядом с пустым рукавом висели медали.

– Тебе, наверное, интересно насчет руки… Большинству интересно. Вражеский штык. Поврежденная артерия.

– Вьетнам? – спросил я.

– Кхешань, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой[35].

– Это как раз за… – Я не договорил, показывая на «Пурпурное сердце»[36] у него на груди.

– Так по этой причине ты здесь? Тебе нравится мысль о медалях?

– Никогда про них не думал.

– Все мальчишки о них мечтают.

– Я не мальчишка.

– Ты сидишь в машине как мальчишка.

Произнесено это было совершенно ровным и невозмутимым тоном. Жар поднялся у меня по шее и по лицу, и я возненавидел себя за это.

– Разве ваша задача не в том, чтобы завербовать меня?

– Это морская пехота, а не армия.

Я начал было вставать – атмосфера между нами ощутимо накалялась, явственно запахло грозой.

– Для начала скажи мне: почему ты на сей раз все-таки зашел сюда? Почему именно сегодня? Что изменилось?

Это был хороший вопрос, на который у меня не нашлось готового ответа.

– Мои братья воевали, – наконец произнес я. – А я скоро заканчиваю школу.

– Твои братья были морпехами?

– И отец тоже. Он воевал в Корее, а братья – во Вьетнаме. Старший погиб под Камло в шестьдесят седьмом.

– В каком подразделении?

– Первый батальон, третий полк морской пехоты.

– Сожалею о твоей потере, сынок. Я уверен, что он был отличным морпехом.

– Рядовой первого класса Френч. И да, вы правы.

Тут офицер вдруг прищурился.

– Ты сказал Френч?

– Да, Роберт. Был призван сразу после школы. Когда он погиб, другой мой брат завербовался добровольно.

Офицер подался вперед, все так же сверля меня взглядом.

– А твой другой брат – это, часом, не Джейсон ли Френч? Комендор-сержант Джейсон Френч, отсюда, из округа Мекленберг? – Он подвинул мне по столу газету и вдавил палец в заголовок. – Вот этот Джейсон Френч?

Я увидел фото своего брата под заголовком, в котором упоминались убийство, суд и тюрьма.

– Он не убивал эту девушку, – сказал я.

– Я тебе верю.

– Больше никто не верит.

– Да что с них всех взять, с гражданских… Они не понимают, что за человек твой брат, просто не могут.

– Что именно не понимают?