Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

В стране Фу жили счастливые люди. Они никогда не подвергались отчаянью. «Фу» означало «счастье» на забытом, почти бессловесном языке.

Язык жителей страны Фу плавно перетекал в музыку, и получалось, что люди страны Фу разговаривали музыкой, сами того не зная.

А люди, жившие на берегу огромного прозрачного, как монгольский аквамарин, синего Озера, полного рыбы и нерпы, говорили грубыми и крепкими словами. И можно было быстро, без труда выучить язык местного люда: махорка да снасти, рыбалка да лодка, водка да омуль, брусника моченая да девка крученая, язви ее, да спички в кармане, да голомянка в море-окияне, да бутылку в море утопил, да бабу свою нынче побил! а потом сызнова полюбил… — вот и весь сказ.

Гудите, кедры! Ярись, Култук! Ты сегодня царь. Сыпь острой, ножевой звездной крупой в голое человечье лицо!

А, да тут, на берегу, в виду огромных, как спины старых нерп-матерей, сизых под бешеной Луною, тяжелых как чугун волн — никого нет?!

«Не-е-е-е-ет… Не-е-е-е-ет…» — выл волк-ветер, царь-волк.

Нет! Есть!

Вон он! Хоронится за лодкой! В три погибели скрючился! На корточки присел! К земле приник!

Дрожит! Боится…

Дуй, Култук, сбивай с ног мощное дерево! Ты — сильнее всех! Ты — сильнее жизни, рассыпанной звездами по черной зиме, и сильнее смерти, смеющейся лунными зубами с черной, шипящей морозом небесной сковородки! Ты — сама смерть! Нет тебе преград! Дуй и гуди, слышу твое завыванье! Срывай шапку с человечка, с малютки, со старца, что жмется к ребру черной просмоленной ветхой лодчонки: пусть серые, серебряные власы его под ветром дыбом воздымутся! Пусть увидит он черный посмертный небосвод в лицо!

Пусть заплачет от радости, что ветер, ветер чистый, сильный, могучий его обнял напоследок!

Верти его за шкирку! Пусть посучит корявыми ногами под зипуном! Пусть заорет: «Спасите! Помогите!»

…помоги, Господи… спаси… сохрани… Бурхан-Байкал, спаси-помоги-сохрани-упрячь-укрой…

…нет норы! Нет укрытья! Под лодку, дурак, полезай!

Гуд. Гул. Горе небу и миру. Золотом звезд слезы сыплют с небес за шиворот, в скуластую рожу, в кулак. Култук дал мне в морду кулаком, а я — дать сдачи не могу! Ибо Култук сильнее меня! Ибо Бурхан сильнее меня!

Кедры воют, как волки. Волки дрожат, как побитые бабы в разодранных ногтями подушках, и снежные перья устилают пол избы, мерзлую землю, береговую, в сизой шерсти инея, гальку. Берег, берег дрожит и плывет под ногами. Вот он, последний мира день! Вот гибель мира! Не война. Не на— сланье лютых болезней. Не обман и предательство. Не вы— рожденье.

А этот бесконечно идущий с северо-востока, гудящий, губящий ветер лишь.

И встал человечек, трясясь, как в пляске на пирушке, и вымахнул вперед обмороженными руками, и перевернул лодку, и волосенки поднялись серебряным, жалким огнем к железным звездам, заплясали, задергались на ветру, туда-сюда, ну чисто белые пламена свечек в сельской деревянной церквушке, что свернулась желтою рысью меж кедров и пихт здесь, за ближней скалой, — собирая последние силы, вцепился в китовый черный смоляной бок лодки, перекатил лодку набок, а потом и кверху днищем перевернул — и, кряхтя от натуги, спиной, плечом ее приподнимая, полез под нее, думая меховыми, рваными, дымными обрывками мыслей: вот уж тут Култук меня не настигнет, тут-то я и схоронюсь, и бурю пережду, и упокоюсь.

Замерзну. Согреюсь. Музыку смерти — из-под черной перевернутой лодки — услышу.

Мир мой перевернулся. Я его сам перевернул. Я — перевертыш. Я — уже не я. Я — соболь, под музыку бури спящий в дупле. Я — сойка, ветром подстреленная. Я звезда, и падаю я на землю, и падаю в Озеро, в живую ледяную синь его, и все упасть не могу.

И восстали с небес до земли огромные, как мраморные и золотые столбы, торосы ночного страшного Сиянья. Торосы развернули сначала белые чистые больничные простыни белого потустороннего света, потом — внезапно — яркие до безумья, сладкие леденцы павлиньих царских хвостов; и Сиянье стало играть и кувыркаться в обезумевшем дегтярном небе, прыгали и танцевали рыбы Сиянья, катались и валялись и кусали друг друга звери Сиянья, порхали и били крыльями птицы Сиянья, и вдруг вся всемирная пляска дышащего и живого застывала последним, остро звенящим льдом! Вставало в полный рост Сиянье, глядело на мертвую землю свою.

И восстали от земли до небес мощные, красные, густозолотые стволы раскидистых кедров; и ветер налетел, стал гнуть кедры и ломать, а они не давались, сопротивлялись неизбежной смерти. И радостью последней гудел Култук. И последним восторгом наливались стволы стариков-кедров и колючие руки их: хватали иглы серебряный воздух, прокалывали ночь, ласкали последней лаской белое лицо смерти.

И человечек, схоронившийся под рыбачьей лодкой, дрожал, оглаживая деревянными пальцами лицо, царапая стальными ногтями жестяные щеки, и думал: я не умер, я еще не умер, я живу еще, живу.

Мать Зверей учила моего господина кататься на слоне. Привели двух слонов. Один густо-серого цвета, другой почти белый, бивни сверкали белее снеговых гор. Мать Зверей взобралась на белого слона; Исса, мальчик мой, — на серого. К боку слона приставили узкую лесенку, и царь мой влез на огромного смирного зверя, и уселся, и страха не было в его глазах. Глядел с любопытством.

Слон качнул тяжелой головой, вздернул кверху хобот. Затрубил. Исса вздрогнул и рассмеялся.

Мать Зверей протянула ему руку, сидя на белом слоне.

Исса взял руку женщины, и так держал.

Так, на двух слонах, смеясь от радости, сидели они.

И я, Ангел Господень, рея над их затылками в вышине, так подумал: может, мой царь захочет остаться тут, рядом с Матерью Зверей, ясноокой раджини? Но ведь у нее есть муж; кто будет при ней господин мой? Ее слугою? Игрушкой ее? Ее драгоценным анкасом, что безжалостно всаживает она в шею слона, погоняя смиренного зверя?

Слоны пошли вперед, нежно и ласково переступая ногами— столбами, слегка покачиваясь, качая хоботами. Исса чуть не свалился со слона, удержался, упал на живот и крепко обнял слоновью складчатую шею.

Мать Зверей и мой господин доехали на слонах до опушки; дальше начинались джунгли. Стайка колибри спорхнула с ветвей, птицы, похожие на бабочек, облепили плечи и руки людей. Ярко-алая колибри с золотой грудкой клевала Иссу в ухо.

Купцы, друзья Иссы, сидели на слонах ростом поменьше — может, это были дети слонов. Ноги купцов, свешиваясь, достигали земли. А раджини и господин мой сидели высоко, высоко.

Так долго катались, и свежий ветер овевал их; и, пришедши домой, во дворец, возлегли в бассейн из чистого нефрита.

Молоко буйволиц им с поклонами поднесли.

Исса пил молоко из глиняного кувшина и смотрел на раджини. Она лежала в бассейне голая перед ним, и он перед нею голый лежал, прозрачная вода колыхалась вокруг них, лучи солнца ударяли в толщу воды, солнечные пятна бродили по их смуглым телам, но ни капли вожделенья друг к другу не испытывали они.