Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

class="a">[438]. Молодой человек пал жертвой охотников за головами недалеко от Брунея в конце путешествия. Карвалью, судя по всему, считал себя неотразимым мужчиной. То, что он «спал с чернокожими рабынями», стало, согласно Айямонте, одной из причин его отстранения от командования: вероятно, это были три пленницы, которых Карвалью «оставил себе» при дележе имущества джонки, захваченной у берегов Брунея[439].

Эстеван Гомеш передал свою должность Карвалью и перешел на «Сан-Антонио», что, возможно, стало одной из причин возникновения неприязни к Магеллану. Впрочем, перевод на крупнейший корабль флотилии вряд ли можно было считать унижением; это демонстрирует скорее уверенность Магеллана в своем соотечественнике, чье присутствие на «Сан-Антонио», как он рассчитывал, должно было укрепить позиции Алвару де Мескиты, ставшего капитаном при сомнительных обстоятельствах. Но если это решение Магеллана было вызвано доверием к Гомешу, оно оказалось, как мы увидим, глубоко ошибочным.

Удивительно поздно – лишь 13 декабря – была зафиксирована следующая высадка на берег, в гавани, которую легко определить по описанию Альбо: низинный остров в устье реки с илистым дном, изрезанной узкими заливами и мелкой слева по курсу при входе в нее. Это был залив Гуанабара в эстуарии реки Рио-де-Жанейро, который путешественники назвали в честь святой Люсии, чей день как раз отмечался[440]. Современный город Рио-де-Жанейро расположен чуть к югу. Либо флотилия бездельничала на мысе Санто-Агостиньо в течение всех 13 дней, что Пигафетта отметил как проведенные в Бразилии, либо путешественники все же провели исследования близлежащего побережья. В окрестностях бухты они оставались до 27 декабря[441]. Нужно было пополнить запасы еды и питья и провернуть множество дел.

Отсроченная смертная казнь Антонио Соломона была проведена 20 декабря. Согласно малоправдоподобной, но все равно любопытной истории, Магеллан привел в исполнение еще один приговор: он заковал в железа двоюродного брата своей жены Дуарте Барбозу, чтобы тот не остался в Бразилии[442]. Почти невероятно, чтобы Магеллан проделал такое именно с Барбозой, но Бразилия действительно казалась многим европейцам той поры привлекательным местом, по крайней мере на какое-то время. Мореплавание – профессия не для людей приземленных и лишенных духа приключений. Тем, кто не особенно скучал по домашнему уюту, Бразилия действительно могла в какой-то степени казаться «Землей без зла», которую искали тупи. Пигафетта перечислял ее преимущества: высокая, по слухам, продолжительность жизни, изобилие пищи, сексуальное гостеприимство и женщины с ненасытными аппетитами: «За один топор или большой нож мужчины отдавали нам в рабыни одну или двух своих дочерей… Одна прекрасная молодая женщина пришла на флагманский корабль… лишь с целью найти то, что может предоставить ей удача»[443]. Выражение «удача», примененное Пигафеттой, как указывает его лучший переводчик на английский Теодор Кэчи, свидетельствует о сексуальном хищничестве. «Находясь там в ожидании, она обратила внимание на каюту штурмана и увидела гвоздь длиной больше пальца. Вынув его самым очаровательным образом, она просунула его между губами своей вагины и, низко склонившись, немедленно удалилась»[444]. Место, которое она выбрала для сокрытия своей добычи, было, вероятно, вызвано соображениями безопасности, поскольку она понимала, что украденный ею предмет ее соплеменники сочтут ценным; но весь этот эпизод подкреплял представления о сексуальной утопии, о которой часто мечтали европейцы, думая о далеких желанных землях.

Большая начитанность и завышенные ожидания окрашивали наблюдения Пигафетты. Однако его интерес к этнографии был неподдельным, а данные, которые он собрал о жителях Бразилии, слишком важны и интересны, чтобы отнестись к ним с безразличием, которое выказывают многие читатели. Он провел в этой стране не так много времени, как в Патагонии или на Филиппинах, так что часть собранного им материала основана не на личном опыте, а порой на ошибочных предположениях, выводах и аналогиях, почерпнутых из того, что он когда-то прочитал сам или о чем ему рассказал Жуан Карвалью.

К первой категории принадлежит практически все, что он якобы знал об обитателях первого порта захода в Бразилию: об обширных размерах страны, которую они населяли; о длинных домах, в которых они вроде бы жили; об отсутствии одежды – не то невинном, не то дьявольском – и, соответственно, отсутствии стыда; о гамаках, в которых они спали, обогреваемые разведенными на земле кострами; об их каноэ с веслами, «напоминающими ухваты», которые описывал еще Колумб; о странном нежелании местных жителей опознать ужасных чудовищ, которыми населяли эти земли средневековые картографы; о технологиях каменного века; о безразличии к любому праву, кроме естественного; об имеющемся у них убеждении в том, что европейцы «сошли с неба», что доказывает не столько достоверность пересказа, сколько то, что эффект чужака часто связан с появлением людей с божественного горизонта; об отсутствии какой-либо определенной религии[445].

Все эти детали могли относиться к карибским или околокарибским племенам в той же или даже большей степени, чем к тупи, и могли быть попросту списаны у предыдущих авторов. Яркий пассаж о том, как «черные, нагие, остриженные догола, они походят во время гребли на гребцов на стиксовом болоте» (asimigliano, quando vogano, a quelli de la Stigia palude) звучит как аллюзия на Античность, достойная пера Педро Мартира. Однако на самом деле это отсылка, как отметил аргентинский ученый Антонио Герби, к нагим, покрытым слизью злобным обитателям болот из Дантова «Ада»[446]. Данте был необходимой частью образования любого итальянского дворянина. Цитировал его и Веспуччи[447].

Образ «стиксова болота» с трудом согласуется с остальным материалом, который Пигафетта почерпнул из книг и который рисует людей, готовых к Божественному искуплению: полностью разумных, не затронутых жуткими уродствами, только и ждущих обращения в христианство. Впрочем, некоторые наблюдения самого Пигафетты соответствовали этому оптимистическому взгляду или даже создавали еще более благоприятное впечатление. Нагота, которая была литературным общим местом и могла свидетельствовать о невинности, предании себя Богу, безумии или дикости, в реальности оказалась не такой уж нагой: и собственные наблюдения Пигафетты, и описания других путешественников говорили, что по особым случаям туземки облекаются в луковицеобразные платья из ярких перьев. «Естественный» образ жизни, на который намекал Пигафетта, – не с точки зрения романтики или экологии, но с точки зрения в лучшем случае иносказательного одобрения первозданной дикости, – кажется в какой-то степени цивилизованным, если принять во внимание упоминания Пигафетты о ведении сельского хозяйства: здесь одомашнивали свиней пекари и выращивали маниок и саго. Сексуальная распущенность, судя по некоторым его замечаниям, умеряется образцами супружеской верности. Более того, оказывается, что «цвет кожи у них не черный, а желтоватый» (non sono del tuto negri, ma olivastri). Быть чернокожим в Европе эпохи Возрождения необязательно было плохо: большинство широко известных изображений чернокожих людей были либо изображениями одного из волхвов на празднике Богоявления,