Дорога. Записки из молескина - Марианна Гончарова

– Это, – говорю я важно, запихивая в рот мамин кусочек лимона и кривясь от кислого, но приятного, – традиция. Даже ритуал. И попрошу к этому относиться с уважением.

Так вот, о разных культурах, традициях и ритуалах.

Словом, наш Алеша вместо того, чтобы вместе с толпой зрителей дернуть на другую сторону улицы, пошел, как писал незабвенный многоуважаемый С. Довлатов, неверной дорогой. Где прямиком на Алешу, честно дождавшегося зеленого света светофора, к тому же ступившего на «зебру», вдруг из темноты улицы вылетела ревущая и горячая, как необъезженный конь, огромная иномарка. Парни – эге-гей! – гуляли: лето, молодость, вечер, ура, из машины оглушительно гремели барабаны, пел дудук, сладким голосом что-то голосило про любовь… (А я в это время с толпой, окружившей только что блиставшего на сцене Романа Карцева, забыв о своих родительских обязанностях, беспечно плелась в «Меццо»!) Слава богу, ангел-хранитель, которого, не очень надеясь на меня, Алешина жена Леночка молила ежедневно, чтобы хранил Алешу и его руки, схватил его за шкирку и втянул обратно на бордюр. Дикая иномарка с плясками, гиканьем и ветром просвистела мимо. И поскольку Лена молила только про ручки, ангел-хранитель не учел, что ножки для выступления в большом зале консерватории тоже нужны. Короче – когда я беспечно ввалилась в «Меццо», Алеша стоял на улице с вывихнутой от резкого шага назад ногой и не мог на нее ступить. Он поймал такси и кое-как добрался до гостиницы. Там – о, великая сила Интернета – он прошел обследование по скайпу. Его теща, Леночкина мама, к счастью врач, сидя перед экраном в Одессе, велела наступить на пятку, повернуть ногу так и эдак, согнуть, помять, покашлять зачем-то и вынесла вердикт – перелома нет. А потом примчались мы, стали Алешу лечить, кормить. Мы вместе выпили чаю. И я отобрала и съела все лимонные дольки из всех чашек. Из Алешиной тоже. Потому что мы все были свои и потому что it’s a tradition, even a ritual.

На следующий день в филармонии ведущая, высокая и торжественная девушка, подала Алешину хромоту так красиво и элегантно, что, даже если бы ничего не случилось и он не потянул бы мышцу, ему все равно можно было бы выйти на сцену, ритмично прихрамывая, потому что это только повысило интерес к пианисту и украсило его образ. Она сказала:

– Вчера случилась неприятность, но сегодня, – голос коферансье величественно взлетел над залом, – но сегодня Алексей Ботвинов, как лорд Байрон, загадочный, талантливый и хромой, все-таки выступит на этой сцене…

И его сиятельство таки выступил, и как выступил! Божественный Рахманинов звучал как впервые! Только выходить на аплодисменты Алеше, судя по всему, было тяжеловато.

Вот такие вот дифферент калчерз…

(Сегодня, когда я перечитываю эти строки, правлю, причесываю, чтобы потом отослать рукопись редактору, мне позвонил Алеша. У него родился сыночек. Абсолютная копия папы, с длинными музыкальными пальцами. И я попросила, нет, я даже потребовала, чтобы через два месяца, когда мы встретимся с Алешей и его семьей, малыш уже умел играть на рояле.)

Я уже писала, что в аэропорту Борисполь все бегом бежали фотографироваться с Борисом Бурдой, чтобы потом комментировать небрежно:

– Т-та… летели… вместе…

– Приставал? – с надеждой и завистью выпытывали бы подружки. – Не, ну честно, приставал?

– Нууу… – Героиня бы недоговаривала, давая пищу для фантазий.

И никто, никто не увидел, не узнал, что среди улетающих этим же рейсом был и всемирно известный виолончелист Борислав Струлев. Он аккуратно носил футляр со своим драгоценным инструментом, весь такой импозантный, в шарфике, завязанном красивым узлом, мама, видимо, просила, а иначе не знаю, зачем ему шарфик в середине июня. Ходил задумчивый и отстраненный, только искры из-под ресниц. Ходил, нежно, успокаивающе притрагиваясь к футляру, как бы давая ей (виолончели) понять: все хорошо, моя дорогая, моя милая, все спокойно. А та наверняка нервничала, мол, куда мы опять едем, зачем, не лучше ли нам вообще сидеть с тобой дома, играть музыку… Ах, нервничала виолончель, я что-то даже расстроилась. Ты же там один, среди этих людей…

Действительно, он один. Никто не узнаёт, никто не подходит – ничего. И даже девушки, которым приставания по статусу и по возрасту, – увы. Действительно, кто из этих вот глупеньких девочек сейчас слушает виолончель? А я вот его сразу узнала, но бежать фотографироваться с ним – ну смешно же. И что, выложить в Фейсбук? И меня спросят, а кто-кто-кто это? Я скажу: о! это всемирно известный Струлев! А меня спросят:

– Приставала? Ну честно, приставала к нему? Да?

Так что лучше мне к нему не подходить.

Так вот он тоже играл в большом зале филармонии. Фантастически завораживающе звучал его инструмент. У них с его виолончелью – восхитительной, ревнивой и капризной дамой сказочной красоты и несравненного звучания – очевидный глубокий и давний роман. Борислав и она, они вдвоем, они вместе исполняли «Amore» Пьяццоллы. Да что «исполняли»!.. Это была такая между ними сцена выяснения отношений: ревность, обида, разрыв, прощание навсегда, хлопанье входной дверью, возвращение, примирение, ласка, нежность, страсть – не часто приходится слышать и видеть такие откровения, мне даже стало неловко: такое личное… Такое трепетное… Как будто я подглядываю…

Но потом! Ах, предатель! Ах, изменник! Под аплодисменты он стал раздавать воздушные поцелуи во все стороны, в партер, на балконы, всем-всем, и по губам было видно, что он шепчет при этом: «Amore! Amore! Amore!» Кому? Этим вот девочкам? Тем вот женщинам? Кому?!

А она стояла на своем тонком шпиле, вытянув струны, такая одинокая, уставшая и разочарованная. Она ведь абсолютно не понимала, что она, только она, живая и нервная, божественная красавица с узкой талией, единственная и настоящая его любовь. На всю жизнь.

* * *

А к слову, в самолете этот известный в Европе музыкант, не дождавшись стюардессу, встал и сам отнес поднос с одноразовой посудой и стаканами после обеда… А чего? Мешало, встал и отнес.

И корона не упала. Так и сияла. Так и сияла.

Ох, уж эти эстонцы. Они ведь очень непростые люди. И анекдоты об их неторопливости, как мне кажется, придумывают они сами, чтобы смутить и дезориентировать, мол, «нэсомнэнно, мы, эстонццы, оччэнь мэтлэнные».

А на самом-то деле?

Я как-то в Черновцах спешила, не могла поймать такси и махнула странной плоской машине с низкой посадкой, с рекламными наклейками по всему корпусу и огромным номером 17.

Водитель – да – был эстонец. Он усадил меня в кресло, которое тут же приняло форму моего тела, и пристегнул меня тремя ремнями: крест-накрест через плечи и по талии. Потом спросил:

– Мусыку люпитэ?

– Та, люплю, – в тон водителю пискнула я.

– Помныттэ эстонский ансапл «Аппэлсын»?

– Помню.