Логопед - Валерий Вотрин

Рожнов, оторопев, послушался, вышел и под удивленным взглядами своих товарищей прочел: «Илья Иванович Пален, нацальник».

— Простите, ошибся, — произнес Рожнов, возвратившись в кабинет, но Парин опять прервал его:

— Так. Вы на пелеусет? Документы давайте.

Рожнов подал свои бумаги, Парин выудил откуда-то пухлый гроссбух, быстро нашел в нем что-то, что-то начеркал на бланке, шлепнул печать и приказал:

— В девятнадцатый кабинет!

Рожнов глянул в бумажку и обомлел. В графе «Имя, фамилия» стояло: «Юлий Ложнов».

— Простите, — начал Рожнов, возвращаясь к столу.

— Сто такое?

— Вот здесь написано: «Ложнов». Это какая-то ошибка, моя фамилия Рожнов.

На лице Парина появилась неприятная улыбка.

— Никакой осибки нет. Это ланьсе вы так назывались, пли сталом лезиме. А так будете называться пли новом. Это тепель васа настоясяя фамилия.

— Но, позвольте, как же так?

— Вы таблиську на моей двели видели?

— Да.

— Вот! Мы слываем покловы лзивого языка с насих имен, весей и слов! Тепель люди и веси называются своими истинными именами!

— Но, позвольте, а нормы? — слабо возразить Рожнов, но Парин в ответ, плюясь бешеной слюной, закричал:

— Нет больсе никаких сталых лзивых плогнивсих нолм! Свобода языка — свобода налода! Где вы были в последнее влемя, товались?!

Рожнов подождал, когда Парин затихнет, а потом с достоинством произнес:

— Я, товарищ Парин, последние месяцы провел под арестом.

— Я — Пален! — снова вскинулся тот, но Рожнов уже выходил из кабинета.

А через час бывшие логопеды стояли под дверью девятнадцатого кабинета, где им должны были выписать новые паспорта. Пресловутая свобода языка ударила по всем, кроме членов Совета Гусева и Потапова. Анисим Меркулов стал Мелкуловым, Евгений Немировский — Немиловским, Алексей Брудов — Блудовым. Говорить никто был не в силах, поэтому молчали. Один Ылосьников — так теперь назывался Ирошников — время от времени хмыкал.

Разговорились, лишь покинув ведомство. Всех интересовало будущее — дадут ли возможность работать, оставят ли под надзором. Оказывается, Ирошников спрашивал об этом Парина, но тот отвечал уклончиво. Видимо, у новой власти еще не сложилось мнения на их счет. Поэтому решили разойтись по домам и ждать, а пока держать ежедневную связь — на всякий случай. Всем была памятна участь некоторых логопедов, бесследно сгинувших без суда и следствия.

— Ну, сто? Пасполт выдали? — такими словами встретила Рожнова Анна Тимофеевна. Она хотела как-то порадовать Самого и поэтому перешла на разговорный язык.

Рожнов в ответ взвился:

— Паспорт, паспорт — вот как надо говорить!

— Ты сто, Юлочка? — попятилась она. — Ты зе сам так говолил!

— Я не Юлочка! — продолжал бушевать Рожнов. — Все, с этой дрянью у меня в доме покончено! Отныне — только чистый правильный язык!

— Холо… хорошо, Юра, хорошо, — испуганно закивала она.

А тут еще проказник-попугай заорал со шкафа: «Ломуальд холосий, холосий!» Рожнов в сердцах кинул в него кухонной тряпкой, и попугай с хохотом улетел в другую комнату.

— Кормлю тебя еще! — крикнул ему вслед Рожнов и добавил тише: — Что-то будет, Аня. Паспорт-то выдали, но фамилию всем изменили.

— Всем? А другим людям?

— Другие люди, Аня, на другом языке говорят, им это давно привычно. А Ирошникова таким именем паскудным обозвали, да и меня…

— Ох, Господи! — вздохнула она и, не став выяснять нового имени Самого, пошла накрывать на стол.

Потянулись томительные дни. Рожнов побывал в нескольких учреждениях, где пытался предложить свои услуги. В коридорах министерства культуры встречались ему знакомые логопеды, которых тоже привела сюда нужда, — но, лишь завидев его, они все отворачивались и не здоровались. Рожнов стоически сносил презрение собратьев по касте, но сердце у него болело. Он знал, что Ирошникову приходится еще туже. Недавно на улице в него кинули камнем и обругали матерно. Знал Рожнов, какую ненависть вызывают они у других логопедов, даже у тех, кто когда-то считали себя либералами.

— А ты-то что здесь делаешь? — с брезгливым изумлением спросил его в другом ведомстве некто Полоникин, знакомый еще по столичной коллегии. — Я думал, ты давно у Куприянова в помощниках сидишь.

— Да нет, я как все, — попробовал отшутиться Рожнов.

— Как все? Чего же ты тогда старался-распинался? Я-то думал, у тебя хоть какая-то корысть была.

Нервы у Рожнова не выдержали, и он обругал Полоникина.

— Ну-ну, — философски отреагировал тот. — Значит, и вправду не у дел оказался. Какие неблагодарные.

И с тех пор за Рожновым потянулся шлейф из едких замечаний и разговорцев о недополученных тридцати сребрениках. Он пробовал огрызаться, вступал в диспуты и пускался в споры, защищая свой выбор с пеной у рта. Но в глубине души он и сам понимал, что путь, выбранный им когда-то, оказался неверен, а имя его навеки опозорено.

Похоже, те же терзания одолевали и других бывших членов Совета. Они стали встречаться все реже — видеть друг друга им было тяжело, тяжко было в сотый раз разговаривать на одну и ту же тему. Все они, совершенно забвенные, сидели по домам, ничего не делая, и не было никакой надежды на то, что положение скоро изменится. Потом неожиданно умер Меркулов — сердце. И они пришли на его похороны, а кроме них, никто больше не пришел. После похорон они так больше и не сходились.

Рожнов теперь встречал знакомых разве по недосмотру с их стороны. Его в упор не замечали, переходили на другую сторону улицы, демонстративно не подавали руки.

Но один знакомый преследовал его повсюду. Это был Язык. Он, казалось, взялся доказать Рожнову, что усилия того были незряшными. «Вот он, я, — казалось, говорил Язык. — Вот, сколько людей на мне говолит. Подозди, не убегай, я хосю есе кое-сто сказать. Ну, подозди зе, вон видись тех лебят — и они тозе! И вон те! Все они говолят на мне. Ну, погоди, не убегай!»

Напрасно он надрывался — Рожнов просто не мог от него убежать. Язык и впрямь звучал отовсюду. На нем теперь говорили не только на улицах — газеты тоже выходили на нем, и даже правительственные постановления разрешено было публиковать только на нем. Рожнов читал названия газет — «Заля», «Искла», «Плавда», «Свободный налод», — и ему становилось нехорошо. Это говорила в нем кровь предков-логопедов, поколений безупречных стражей, боровшихся с неправильным языком. Чем больше Язык старался показаться перед Рожновым выигрышным боком, тем сильнее чувствовал Рожнов голос преданных предков, тем страшнее были видившиеся ему сны — в них Юрия Петровича отдавали под некий логопедический трибунал, приговаривающий его к смертной казни в бочке с чернилами. Рожнов тонул, вырывался, кричал — и просыпался рядом с напуганной Анной Тимофеевной.