Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева

Они перестали ходить по гостям, бывали только у Стениной, и то — по очереди. Концерты, филармония, опера — всё вдруг исчезло, как будто не стало в городе ни того, ни другого, ни третьего.

— Я не хочу встретить в театре мужчину, который с тобой был, — сказал однажды Джон. — Не хочу, чтобы он меня видел, а я его — нет.

А ещё — и это оказалось очень неприятным обстоятельством — у них вдруг закончились деньги. То есть — совсем.

Юлька никогда не спрашивала Джона, на какие средства они живут с таким размахом — широким, как у альбатроса. Продукты из «СВ-2000», вино в кривых бутылках, похожих на медицинские утки (чтобы не подделывали, объясняла продавщица), сигареты «Вог». Шуба из голубой норки, частники, безотказно возившие по всему городу эту шубу с Юлькой внутри… Евгении почти каждый день перепадала то игрушка, то платье — к такому привык бы каждый. Тратить деньги куда интереснее, чем размышлять о том, какого они происхождения. Ну не убийца же он, в самом деле! Стихи, если кто забыл, пишет…

Утром, когда Юлька уходила в редакцию, Джон ещё спал — тихо, как маленький мальчик. Ни намека на похрапывание — высочайшая культура совместного сна! Днём он предположительно отсутствовал — но недолго, потому что, когда Юлька возвращалась с работы, Джон уже опять был дома. Лежал на диване, с восточным высокомерием поглядывая в телевизор, где крутилось колесо фортуны. Или сериалы — самые посконные, домохозяечные. Юлька удивлялась сначала тихо, потом всё громче — что с тобой, дружище? И это любитель Шамиссо и Брентано, ценитель оперы («только она даёт мне дышать полной грудью»), завсегдай (так Лара Стенина прочла однажды слово «завсегдатай») филармонии и фанат художника Филонова? Если копнуть глубже, может, выяснится, что он ещё и слушает российский шансон — где имена солистов похожи на клички воров в законе?

— Оставь меня в покое, — злился Джон.

Он теперь давал Юльке заметно меньше денег — она списывала это на временный сбой, даже когда пересела из такси в трамвай прямо в шубе из голубой норки. Пассажиры, от первого и до последнего, потешались над Юлькой, державшейся за поручень, как робкая обезьяна за ветку.

— Вам бы, девушка, на такси надо ездить, — произносил кто-нибудь в толпе эту фразу, избитую уже почти до смерти. — А так вы слишком много места занимаете.

В конце концов Юлька перестала носить шубу, благо зима стояла квёлая и полускисшая — не то поздняя осень, не то ранняя весна, и так пять месяцев. Однажды спохватилась — и не нашла в шкафу.

Джон прятал глаза — и руки за спину. У него была неприятная привычка перебирать пальцами, Юльку прямо трясло, когда она это видела. Поэтому он перебирал пальцами за спиной, но Юльку всё равно трясло — у неё было хорошо развитое воображение.

— У меня долги, — сказал Джон. — Пришлось отдать шубу. А что? Ты всё равно её не носишь.

Так и выяснилось, что никакого бизнеса у Джона Пака не было — а были самые разнообразные и смелые планы, под которые он и назанимал денег, где только мог. У него имелся подлинный дар убеждения, но этим всё начиналось и заканчивалось. Получив инвестиции, которых он так жаждал в теории, Джон тут же терял интерес к своим идеям и планам на практике — и даже вспоминал о них теперь не без раздражения. Но от капитала уже был отъеден кусок — поэтому приходилось сочинять новую идею — и снова идти на поклон, правда, уже к другим людям. И отдавать из полученных денег то, что взял, причём с процентами, пышными, как южная клумба.

Людей знакомых у Джона был — целый город. Раньше он ходил по Екатеринбургу и благожелательно кивал всем подряд, как хозяин поместья — крестьянам. Здравствуйте, приветствую, рад видеть… А тут вдруг — никуда не ходит. Стихов не пишет. Лежит и смотрит сериалы.

«Эффект деграде», — как выражается модная обозревательница из Юлькиного журнала, в котором она работает сейчас — через триста лет после Джона. Деграде — это когда цвет плавно переходит из одного в другой. «Деграде» Джона — падение с удобной высоты куда-то вниз и в сторону. У них дома теперь даже бутылки по полу катались — точно гранаты в фильмах про войну. На бутылку деньги находились всегда, на всё остальное теперь зарабатывала Юлька.

И, к чести её, не жаловалась. Наоборот, решила, что так будет правильно. Как в той игре, которую они с братом Серёгой любили в детстве: сначала ты будешь лошадкой, а потом я.

Быть лошадкой весело только в игре, но Юлька была молода, сил в ней бродило столько, что она просто изнывала от этого изобилия. Так кормящая мать единственного тощего младенца изнемогает от избытка молока, которого хватит на целое отделение новорожденных. Поэтому Юлька с утра до вечера пропадала на интервью, не брезгуя ничем и никем — для меня, начала она говорить именно в те годы, нет запретных тем. И кришнаиты, и сатанисты, и детский дом, и культурное событие. Она даже спортивные состязания вдруг начала освещать, и корреспондент Корешев позволил себе краткую, но яркую вспышку ревности на летучке. Помимо еженедельника писала ещё для двух газет, а один знакомый политик заказал ей программу к выборам. Юлька сочинила — дело мастера боится!

Денег благодаря всем этим усилиям должно было стать больше — но, увы, этим каплям не суждено было проточить камень, да и курочка устала клевать по зёрнышку — ей хотелось зарыться в кормушку с головой. Юлька снова начала считать деньги — «экономика должна быть экономной», приговаривала она, когда удавалось сберечь несколько рублей. Джон выплачивал долги и на диване встречался уже редко — теперь его чаще всего не было дома, а однажды выяснилось, что и дома теперь у Юльки нет. Она пришла с работы, ткнула ключом в дверь — а там новые замки.

— Блестящие такие, главное! — жаловалась она Стениной, как будто этот блеск был хуже всего.

На звонки Джон не отвечал, появился только через день у Калининой-старшей — привёз чемодан с Юлькиными вещами. Они были запиханы туда как попало, даже вечернее платье — фиалковое, со страусиными перьями — лежало скомканным, как грязное полотенце.

— Да что случилось-то? — спросила Стенина. Она стояла рядом с Юлькой, а Юлька тряслась, как в припадке. Вечно тёплое плечо Верки Стениной. Вечный огонь дружбы. Это вам не любовь, которую вмиг погасит даже слепой дождик.

Юлька знала, что он сейчас скажет. Неизвестно откуда, но знала.

— Юля, — решился Джон, но она перебила:

— Если я правильно понимаю, ты… уходи, ладно?

Джон ушёл, кивнув Стениной с таким видом, как будто они не прощались, а здоровались. А ведь и правда, думала Юлька, у него была такая привычка — говорить «привет» на прощание. В те годы это звучало стильно. Джон ушёл, а она бесконечно долго вешала платье на плечики, тщательно расправляла страусиные перья — они были щекотными, как зелёные метёлочки, которые росли у них во дворе из года в год.

Потом Юлька узнала, что новую женщину Джона зовут Галина и что она — маленькая и тощая, как ящерица, — вдова какого-то бандита, недавно убиенного. Галина выплатила все долги Джона и даже подарила ему машину — серо-голубой «BMW» с пижонским номером 007. Живут они где-то на Шейнкмана, в новых домах. Юльку будто по затылку ударили этой новостью — именно про Шейнкмана оказалось самым больным. Те новые дома на Московской горке ей всегда нравились — и она вслух мечтала там жить.