По степи шагал верблюд - Йана Бориз

глаза, – капитально тебя прошу. Кому нужен такой джигит, что проходит мимо, когда трое одного лупцуют? Так мне самому стыдно стало бы к Поле свататься.

– Скажи, а ты ей конкретно словами пообещал, что приедешь?

– Конкретно – нет, слов не говорил, но она и так знает. – Евгений попытался оправдаться, но вдруг увидел, как выглядела со стороны его эпопея с проводами Шаховских, понял, что всю дорогу ныл, как слабак, про любовь, а действительно важного так и не произнес.

К Ивану изредка забредали приятели из большевистского подполья, все с горящими глазами, молодые, увлеченные. Жоку они принимали за своего, не стеснялись. К его положению лежачего относились с сочувствием и то, что Ванятко неотступно рядом, тоже понимали. Они страстно радели за будущее без рабства, за равноправие женщин и отмену буржуазной собственности. Евгений слушал, пробовал на вкус. Нравилось. Ему, оказывается, порядком надоело непрекращающееся отцовское бормотание про цены и товары, и Глафира, раз за разом утюжившая рабочее платье, темно-синее, строгое, тоже не находила отклика в сыновнем сердце. Что за жизнь у родителей? Что за службы? Каждый день одно и то же, а результата нет. Вот бы построить огромадный завод, выпускать там автомобили или трактора, чтобы таких во всем мире не делалось, только у них. Это дело. А так – маленькие печали и хлопоты маленькой лавки и маленькой жизни.

Как‐то незаметно Евгений стал примерять себя к советской власти. Она подходила, сидела ровненько по швам, как под него сшитая. Он точно сможет стать кем‐то заметным, нерядовым. И тогда поедет к Полине и привезет ее. Так проще, а главное – вернее. А разлука… Что ж, придется потерпеть. Ждала же Пенелопа Одиссея двадцать лет, и Полина подождет. Если любит.

Точку в споре с самим собой поставил Ванятко:

– Скажи, Жень, а если бы ты с Полиной жил, то за меня полез бы драться?

– Ну да, – удивился Евгений, – это одно, а то капитально другое. Какая разница?

– Получается, сейчас ты бы в этой клетушке с ней сидел и она бы тебе воду носила?

Жока помрачнел. Нет, конечно, лучше пусть Ванятко, чем Поля.

– А ты бы куда делся? – нашелся он.

– Ну, во‐первых, с вами третьим лишним мне как бы не с руки… А во‐вторых, вдруг бы меня убили?

– Не мели чепухи! – Жока разозлился, но Иван продолжал, не обращая внимания:

– Или тебя убили? Ты не думал? Как бы она тогда? Одна, без жениха, без родителей, без дома… Ты, братко, много на грудь взял не подумавши.

Холодная волна прошла по спине. Да, не подумавши… Капитально… И Глеб Веньяминыч говорил: а что, если с Эженом приключится беда? Как доча будет справляться? Глупый детский план. Все по‐другому надо.

Когда фельдшер снял гипс и разрешил потихоньку наступать на ногу, в Жокиной голове уже испекся новый сценарий: он вернется домой, станет служить с дядькой Карпом делу революции – правильному, смелому, нуждавшемуся в горячих сердцах и светлых умах, – напишет Поле, чтобы подождала, пока наши совсем победят. Потом он поедет за ней и привезет назад, в новую Россию, самую лучшую страну на свете, где не будет больше ни бедных, ни богатых, а все будут братья и сестры. И заживут они счастливо. Все равно теперь неизвестно, куда ехать и где искать Шаховских. Франция большая. А они могли и в Италию поехать, и в Швейцарию. Так или иначе, надо трясти Мануила Захарыча на предмет адреса, или Полина сама даст знать, она догадается.

Так и поехали с Ваняткой в Тургайскую губернию, чтобы оттуда уже в Верный, вместе служить делу революции, вместе строить новую страну. Раз судьба свела, значит, это не просто так.

Потом были долгие остановки, ночевки на улице, безбилетье, стычки то с красными, то с белыми, то с анархистами. В конце концов непривычный к холодам Иван заболел. Сначала думали, что пройдет, Жока добыл ему водки, насыпал в нее перца – и айда по‐народному! Не помогло. За билет для больного до Петропавловска он отдал последние копейки и еще прибавил часы, доставшиеся в подарок от Глеба Веньяминыча. Не те, что с Полиной, – те святыня, а другие, благо князь три ящика прихватил и не жадничал. В Петропавловск Ванятко прибыл уже без сознания, но оттуда Жока его и на закорках бы дотащил. Главное – успеть, доктор Селезнев непременно вылечит; это ничего, что старый, даже лучше. Федора сколько раз спасал и Ивана с того света достанет.

Действительно, под присмотром хладнокровного лекаря, что лечил и красных, и белых, и китайцев, и князей, и крестьян, Ванятко пошел на поправку. К апрелю он уже сидел на завалинке перед лазаретом и зыркал по сторонам любопытными глазами, которые одни и остались на исхудавшем лице. На аппетит, правда, не жаловался, уписывал за обе щеки и Глашины обязательные блины, и больничную похлебку. К маю доктор милостиво разрешил ему двигаться дальше.

– Эх, напугал, капитально напугал! – Жока хлопал друга по костлявой спине и посмеивался. – Случись неладное, что бы я твоей Аленке докладывал?

– Э, понял, братко, каково это? А случись что с тобой тогда, что бы своей царевне отписывал?

Посмеялись. Один – наливаясь искренней радостью, бурля весельем и жизнелюбием, второй не так. Полине Евгений написал все как есть. И про страхи, и про мечты. Большую часть письма заняли, конечно, обещания и признания. Мануил Захарыч клялся, что отправит с первой оказией, но сам еще не получал вестей от княжеской семьи: добрались ли, все ли здоровы, как устроились. Почта давно работала без надлежащей регулярности, как попало, впрочем, как и вся немаленькая держава.

Разлуку переносить оказалось легче, чем он боялся. Новые красочные прожекты заслонили Полину, красная идея полыхала вдали заветным факелом, звала, ее свет затмевал личное, несбывшееся. Вроде Шаховским и места не находилось в новом мире, и не нужен он им, а они ему.

Глафира встретила сына непременными слезами:

– Женечка, мой ненаглядный, единственный, я ведь знала, что ты с ними собрался, мне сердце подсказало. – Она обнимала его, сжимала с неженской и некроткой силой. – Я ведь хотела попросить, чтобы не ехал. А потом подумалось: вдруг судьба? А я что, со своим никудышним одиночеством… буду тебя вязать по рукам и ногам.

– Мама, мамочка! – Евгений сам чуть не плакал. Как так? Знала и все равно отпустила? Женщины – удивительные существа, прав отец.

– И Феденьки нет третий год. Мне одной что делать? Только ложиться и помирать. Да и не жалко, – продолжала Глафира, – раз все равно никому не нужна. Лишь