Слуга смерти - Майкл Маршалл Смит

Однажды, после особо утомительного путешествия в туалет и обратно, когда ее снова усадили в кресло, в котором она выглядела измученной, маленькой и пристыженной, бабушка посмотрела на мальчика и сказала:

— Жаль, что Он откладывает самое худшее на конец.

Он не понял тогда ее слов, но они стали ясны семь месяцев спустя, когда он молча сидел позади одного из кресел в гостиной после возвращения с похорон бабушки. Он сидел уже там довольно долго, когда вошла его мать с пластинкой в руках. Она подошла к проигрывателю, включила его, а потом села в кресло и стала слушать.

Он по-настоящему испугался, не зная, что делать. Он знал, что мать хочет побыть одна и вряд ли ей понравится, если она обнаружит его здесь. Окончательно он это понял, когда услышал, что мать плачет. До этого он никогда не видел мать плачущей. Впрочем, никогда не видел этого и после.

Он просто сидел и слушал.

Мать прослушала пластинку от начала до конца. Потом встала, сорвала пластинку с проигрывателя и со всей силы швырнула ее в угол, где та разлетелась на мелкие кусочки.

Потом выбежала из комнаты, хлопнув входной дверью.

Почувствовав себя в безопасности, он осторожно выбрался из-за кресла. Тело подсказывало ему, что самое лучшее сейчас — сбежать из комнаты, подняться наверх, уйти из дома, сделать хоть что-то, но разум говорил, что мать сейчас находится на полпути к бару, а ему хотелось знать, что же это была за музыка. Разум победил.

Подойдя к проигрывателю, он взглянул на конверт от пластинки. Это оказался «Реквием» Форе, и он вспомнил, что видел пластинку в комнате бабушки, среди немногих вещей, которые она взяла с собой, когда ее сочли слишком старой для того, чтобы она могла жить одна. Конверт был древним, выцветшим и потертым и выглядел так, словно пластинку вынимали из него и клали обратно бесчисленное множество раз, когда она была еще жива и могла сама выбирать, какую музыку ей слушать. Возможно, именно это заставило его пойти в угол, подобрать один из самых больших кусков разбитой пластинки и забрать его к себе в спальню, словно понимая, что придет пора, когда он снова будет зависеть от других, и что ему принадлежит лишь время, оставшееся до этого дня.

Тогда ему было двенадцать. Четыре года спустя «Реквием» Форе стал первым альбомом, который он купил. К двадцати годам он слушал его только в одиночестве. Как он узнал, Форе был одним из композиторов, считавшихся слишком хорошо известными. Слушать его музыку означало примерно то же самое, что слушать «Времена года» Вивальди, Пятую симфонию Бетховена или баховскую «Арию на струне соль». Тебя начинают воспринимать как невежду, независимо от того, насколько тебе нравится эта музыка, поскольку тебя окружают люди, которые ценят идеи (включая идею о том, что они достаточно умны и необычны для того, чтобы выделяться из общей массы), а не опыт. Люди, которые считают, что лучше восхищаться чем-либо, чем по-настоящему это любить.

Люди, которым не хватало смелости понять, что, если бы они направили свои усилия в нужную сторону, они могли бы перевернуть мир.

Вскоре он оставил этих людей, и вообще все человечество, далеко позади, найдя свою дорогу без возврата. Он слушал, что говорила ему мать, но слова ее казались ему лишь набором бессвязных звуков. С тех пор как смерть бабушки оставила на реальности неизгладимый след, он начал понимать, что только смерть — настоящая. Только смерть меняет все. Все остальное — лишь наполнитель, послание от нашего спонсора.

Смерть старухи говорила ему о многом, тем более что он знал: падение с лестницы, в конце концов ее погубившее, не было чисто случайным. Он сам помогал ей спускаться и слышал, как она требовательно сказала «нет», перед тем как упасть.

Но потом для нее все закончилось, она больше не кричала по ночам и не ходила под себя, и ее прерывистого дыхания больше не было слышно. Ее опустили в могилу, где она заснула вечным сном, и наверняка она каким-то образом знала, что ее дочь оплакивала ее смерть.

По крайней мере, было ясно, что самое худшее вовсе не обязательно должно приходиться на конец. Смерть вовсе не обязательно должна была быть тихой и бессмысленной. Пока есть кто-то, кого это волнует, все вовсе не обязательно должно закончиться столь плохо.

Так зачем ждать?

Добравшись до города, он припарковал машину и пошел дальше пешком. Даже сейчас он ощущал некое странное и неукротимое желание, которое кто-либо другой мог бы счесть неконтролируемым и бессознательным. Но только не он. Он прекрасно понимал, что действует вполне осмысленно и порой именно в этом и заключается наше предназначение.

Он шел и шел, ожидая наступления ночи, когда уже не придется ждать. Он поступал так, потому что у него были для этого свои причины и, конечно, для общей пользы, но вместе с тем он считал, что поступает в том числе правильно и по отношению к ней. Все будет хорошо. И без лишнего шума.

Ему действительно нечего было терять.

Двери лифта открылись. В кабине стоял Берт. Он улыбнулся и отступил назад, пропуская Кэтлин, потом понял, что ему следовало бы выйти самому со своей большой тележкой, независимо от правил этикета. Он поколебался, неуверенно переступив на месте, закатил глаза и пожал плечами. Подобное или нечто похожее происходило почти каждую ночь.

С извиняющимся видом он выкатил тележку из лифта и повернулся, придерживая дверь.

— Собираете меню, мэм?

— Совершенно верно, Берт. Как прошла ночь?

— Заканчиваю.

Берт был единственным негром — служащим отеля «Сиэтл фэйрвью», если не считать знаменитого Большого Рона, дневного консьержа. Кэтлин нравился Берт. Он был вдвое старше всех остальных работников и трудился вдвое усерднее, даже в три часа ночи Берта всегда можно было увидеть только за работой. Сама мысль об отдыхе казалась ему абсурдной.

Убедившись, что она беспрепятственно вошла в лифт, он подмигнул ей и пошел прочь, собираясь в очередной раз что-то починить, переставить или почистить. Кэтлин смотрела ему вслед, пока дверь не закрылась. Он тоже был ночным работником, и что-то подсказывало ей, что он, как и она, в некотором смысле ощущает себя на особом положении. Она никогда его об этом не спрашивала — о таком просто не спрашивают. Или, может быть, все еще проще? Может быть, она считала, что подобное лежит вне пределов их служебных взаимоотношений. Но почему? Из-за того, что это выставляло ее не в лучшем свете? Или иерархия имела для нее куда большее значение, чем казалось ей самой? А может, она покровительственно относилась к нему, сама того не понимая, не воспринимая его всерьез, потому что он был слишком стар, или…

Так или иначе, думать об этом сейчас было слишком поздно.

Она знала, что это работа не для ночного администратора. Некоторые отели поручают ее коридорным в качестве последнего задания перед концом смены. Если в отеле круглосуточный сервис, этим иногда занимался ночной повар в «мертвое время» около четырех часов утра, вероятнее всего, бродя по коридорам со спущенными штанами, судя по тем ночным поварам, которых ей доводилось встречать. В одном из отелей меню просили вывешивать на дверях до шести, а не до двух, и там это было первым заданием для обслуживающего персонала, которому потом предстояло разносить те же самые завтраки. Ей это казалось неправильным. Можно было подумать, что завтрак — первое событие нового дня, но на самом деле это не так. По крайней мере, не для гостей. На самом деле это событие — последнее. Они возвращаются после вечера, проведенного в незнакомом городе, кто раньше, с угрюмым видом, кто позже, основательно набравшись, и неизвестно еще, что лучше.