Время зверинца - Говард Джейкобсон

— Романтических дел? Это такой эвфемизм?

— Для траха, ты хочешь сказать? Нет, я про свои книги.

Хотя мне случалось с ним и трахаться.

— Неужели Сэнди Фербер трахается?

— В режиме нон-стоп.

— Избавь меня от подробностей.

— Я не говорю, что со мной. Нон-стоп в том смысле, что переходит от одной женщины к другой.

— Но почему?

— Спроси у него.

— Нет, я о том, почему женщины ему дают? Как они не боятся замерзнуть в его объятиях?

— Женщины видят в нем вызов, Гай. Каждая думает: «Вдруг мне удастся его разморозить?» — А тебе удалось?

— Спроси у него. Но я нашла его возбуждающим — на трупно-безгубый манер.

— По мне так звучит совсем не возбуждающе.

— Это потому, что ты мужчина. Ты не представляешь, какие вещи могут возбудить женщину.

— А с головой он дружит, как по-твоему?

— Дружит или нет, но способен он на многое.

— Способен на многое? Этот Сэнди Фербер?

— Именно так. Десять лет он заправлял миром искусства, а теперь взялся за литературу.

— И в два счета разорил книготорговую фирму.

— То-то и оно.

Как выяснилось, Фербер собрал нас затем, чтобы обсудить последние потрясающие открытия в сфере цифровых технологий. Слова «потрясающие открытия» он произнес голосом, едва не сорвавшимся в тоскливый вой, а при упоминании «цифровых технологий» обвел комнату взглядом человека, убежденного в том, что один из присутствующих жестоко надругался над его родной сестрой. Далее он призвал нас перестроить свою работу с учетом изменившихся условий. Литература в ее традиционном виде себя исчерпала; будущее за новыми платформами (он так и сказал: «платформами»), которые нам предстояло освоить. Вот, например, интерактивные рассказы для смартфонов и мобильников. Ныне под чтением уже не подразумевалось пролистывание на сон грядущий нескольких страничек из толстого тома, осилить который до конца вам так и не суждено. Мы получили исторический шанс спасти чтение от привязки к печатному слову. Через год наше издательство должно выбросить на рынок не менее тысячи новых мобильных историй. Назовем это «литературой автобусных остановок» — истории, помогающие скоротать время до прибытия транспорта, до смены цветов светофора или до подхода официанта в кафе. Короче, литература отныне будет заполнять пробелы и паузы, неизбежно возникающие в стремительном течении нашей жизни.

Что говорилось дальше, я не запомнил. Я провалился в черную дыру и пробыл там не знаю сколько времени. К действительности меня вернула Бобо Де Соуза, спросившая, что я с собой вытворяю.

— Ты о чем? — не понял я.

Она молча указала на страничку раскрытого передо мной блокнота, усыпанную волосками из усов.

— Ох, извини, — пробормотал я, трогая остатки растительности на своей верхней губе.

— Ты не передо мной, а перед своими ручонками извиняйся. — Это я от страха за нас всех.

— За меня пугаться не надо, я в порядке, — сказала она. — И буду чувствовать себя еще лучше, если ты разрешишь позаимствовать твои усы.

— Пожалуйста, — сказал я, подвигая к ней блокнот с выдранными волосками. — Мне они уже не пригодятся.

— Да я не об этом, а об идее выдирания усов. Хочу наградить такой привычкой одного из своих героев. Это будет покруче, чем просто их теребить.

— Он, должно быть, тот еще пройдоха, этот твой герой?

— Нет, скорее недотепа.

И Бобо ущипнула меня за руку. Я истолковал этот так: она хорошо ко мне относится, но не находит меня возбуждающим.

А Сэнди Фербер продолжал распространяться о несущественных пробелах, пустотах и паузах в нашей стремительной жизни.

— Думаю, это он о тебе, — прошептал я Бобо.

В тот же момент Сэнди уставился прямо на меня.

— И я хочу, друзья и коллеги, — заключил он под аплодисменты, — чтобы эти пробелы были заполнены вами.

Засим он попытался улыбнуться, что в его исполнении напомнило гримасу висельника, адресованную палачам.

На следующий день я сел в неприятно кренящийся на поворотах скоростной поезд и отправился в самое Сердце тьмы,[77]каковым для меня был Уилмслоу.

Сияло солнце. Бурлили ручьи. Рогатый скот тыкался мордами в траву. Нет таланта к описаниям природы? Это у меня-то?!

Сказать по правде, сама поездка заняла так мало времени, что о ней можно было бы не упоминать вообще. Ванесса и Поппи по-прежнему часто ездили в те края, и я по-прежнему не знал, чем они там занимались. Для меня же это было возвращением не только к своим пенатам, но и к тому человеку, каким я некогда был. Казалось, Уилмслоу имеет надо мной тайную власть и может по своей прихоти отпустить меня в Лондон либо снова взять в оборот. Все дело было в «Вильгельмине». Неужто моим истинным призванием все-таки были не книги, а модные наряды, прилавки и кассовые аппараты? Если многие поколения твоих предков были лавочниками, это у тебя в крови, и от этого ты никогда полностью не избавишься. Мэгги Тэтчер даже на посту премьера оставалась дочкой бакалейщика. Вот и я — не был ли я в глазах других писателей вечным продавцом из бутика?

А ведь имелась еще и семья, каковой я, по мнению Блистательного Джеффри, бессовестно пренебрегал. Не ему бы говорить подобные вещи. Если на то пошло, ему бы лучше и вовсе не раскрывать рта. Словарный запас Джеффри был скуден, а самыми употребляемыми словами в нем являлись «шикарно», «прелесть» и «соси хер». Лично я чаще прочих слышал последнее выражение. Гомофобия мне была свойственна не в большей степени, чем арахнофобия, — не в том смысле, что мне хотелось давить геев каблуком; просто я был далек от этого, не вникал в их однополые радости и слова «соси хер» полагал возможным адресовать только женщинам. А вот Джеффри в такие радости вникал и слова эти адресовал кому ни попадя.

Я никогда не был сторожем своему младшему брату. Да в этом и не было нужды, ибо его без устали сторожила и оберегала наша мама, ежеминутно готовая его подхватить, если он упадет, а падал он часто. Как-то раз он упал в глубокий обморок, когда я дал ему подзатыльник из-за порванных страниц моего школьного учебника. Упал и минут десять не подавал признаков жизни. «Ты его чуть не убил», — потом упрекала меня мама.

Чуть, но не убил же?

Той ночью она взяла Джеффри к себе в постель.

Впоследствии он стал падать в обморок по любому поводу, а виновником этого, естественно, считался я. Иногда, вроде бы лежа без признаков жизни, он тайком от мамы приоткрывал один глаз и хитро мне подмигивал. Каким образом он умудрялся имитировать смертельную бледность, я не могу понять до сих пор. Вообще, эти его имитации быть столь убедительными, что даже хитрые подмигивания не избавляли меня от страха за жизнь брата и от чувства вины. Пусть я его и пальцем не трогал, но он сумел внушить мне мысль, что я представляю угрозу его жизни уже самим фактом своего существования. И ту же самую мысль он сумел внушить маме. «Прочь отсюда!» — кричала она мне, опускаясь на колени рядом с бесчувственным телом брата.