Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове - Георгий Шевяков

Она неспешно выстроилась в центре этой одной из красивейших улиц Уфы, подтянулась, организовалась в стройную колонну, и, повинуясь чьей-то неслышимой команде, вдруг, как один, шагнули ряды, и с первым шагом грянул похоронный марш. Торжественные печальные звуки заполнили пространство, и скорбь наполнила сердца всех, кто наблюдал за этим зрелищем, внушая, что и самые высокие и самые жалкие люди в смерти равны.

Величаво и скорбно поднималась колонна в гору. Впереди шли девочки-подростки в белоснежных платьях, они разбрасывали по дороге живые розы. За ними несли десятки пышных венков от скорбящей администрации города, коллективов фабрик и заводов, опечаленных сослуживцев и товарищей по оружию. Сам покойный в дубовом гробу возлежал на плечах могучих соратников, которые медленно, изредка меняя друг друга, несли его в последний путь.

А за гробом шла новая элита русского народа: бандиты, чиновники, хозяева заводов и депутаты городских, республиканских и союзных дум. И то, как они шли, как были одеты, как тихо переговаривались между собой и как глядели на окружающих, показывало, что не просто похороны то были — здесь они утверждали себя и новые времена среди окружающей их черни, которую они грабили и обманывали. Надменны и презрительны были их лица, каменными губы, невидяще смотрели они вперед себя. Время от времени кто-нибудь из них приоткрывал рот, и тогда то громче, то жалостливей звучала музыка, то оттирали прочь толпу дюжие охранники, то замедляли шаг, идущие впереди.

Затерявшись в толпе, смотрел Димка, как хозяева жизни поднимались навстречу ему. Смотрел на этих девчонок, что разбрасывали цветы, молоденьких и уже надменных к окружающим, на тупых молодчиков, готовых за кусок мяса загрызть любого, на власть белую и черную, дневную и ночную, которые показывали всем, что они — власти — заодно, что они друг другу ближе, чем к любому их тех, кто стоит вокруг, кого они грабят и обманывают. Не должны были эти люди идти так гордо. Не было горя на их лицах. Неправильно это было. И встали перед его глазам голые Катькины колени в джипе, накрытые похотливой рукой, свой обрубленный палец в подвале, еще сочившийся кровью, тело Кудрявцева на руках Степана, когда отдал он жизнь, чтобы спасти его, Димку, истерзанные Карелой человеческие тела, увиденные глазами Степана. И день вчерашний, который показал, что даже из могил тянутся к ним руки нечисти. И что не будет никому покоя — ни ему, ни Витьке, ни его матери. Мысли нахлынули, завладели, закружили. Гулко-гулко забилось сердце, сжались стиснутые зубами губы, предательской влагой заблестели глаза. И тогда он сказал: «Степан».

Могучий брат возник за его спиной, потеснив окружающих. Ощутив плечом его присутствие, невольно оперся Димка на него и произнес: «Убей их, Степан. Всех, кто заодно с Карелой. Простых людей не трогай». Долго лежала Степанова ладонь на Димкиной голове, погладила волосы, словно ободряя, и гигант исчез.

Шествие завершало свой путь. Осталось пройти еще метров десять-пятнадцать до самой вершины улицы, где за поворотом ждала колонна машин, когда вдруг движение застопорилось. Первыми, задрожав, остановились девчонки, и неразбросанные цветы грудами упали на асфальт, замерли те, кто нес венки, застыл гроб, фальцетом пустила последнюю ноту медная труба оркестра — огромный мужчина, подобный древнегреческому богу в одной набедренной повязке, горделиво неся огромные пулеметы в каждой опущенной руке и волочащиеся за ними ленты патронов, возник неведомо откуда и встал перед колонной.

Тихо стало вокруг. Оцепенели люди, замерли не только ноги и глаза, само дыхание людей остановилось от этого невероятия перед глазами. И в наступившем безмолвии согнулись руки гиганта, удобнее легли стволы пулеметов на предплечья, повел он головой, словно прикидывая, куда лучше целиться, и нажал на спусковые курки. Застучали, засвистели, зажужжали пули, поползли пулеметные ленты, заструился дым от раскаленных стволов. Рассыпаться стал похоронный строй: кто попадал сразу, кто побежал прочь, кто прятался за чужими спинами. Лакированный гроб упал навзничь, вывалив свое содержимое, так что покатился покойник по улице, и никому не было до него дела — все спасали свои шкуры и многие присоединялись к Кареле. Разбежались, кто куда и зрители. И минуты, наверное, не прошло, как пустынно стало на улице Первомайской, только лежали, замерев, живые и мертвые. Одиноко на тротуаре стоял Димка в своем девчоночьем платье, огляделся вокруг, и побрел прочь. И Степан исчез, как появился, неизвестно куда.

— Ну, все. Допрыгался, — этими словами, вскочив и стукнув кулаком по столу, встретил генерал Коршунов весть о событиях на Первомайской. — Свистать всех наверх, сучьи дети. Где наша не пропадала. Начать план «заложники».

И во главе своры спецназовцев помчался к дому Михайловых. В очередной раз разбежались бедные жители дома, завидев черные маски, что высыпали из грузовиков. В очередной раз задрожали стены дома от ударов кувалды по металлической двери. В очередной раз ворвались сквозь выломанную дверь и разбитые окна специалисты по антитеррору в Димкину квартиру. И замерли обалдевшие.

Никто в квартире не обратил на них никакого внимания, словно не было ни шума, ни гама, ни разбитых окон. Все так же стряпала на кухне Валентина Михайлова немудреные пельмени, вязала носочки внуку, сидя в кресле в спальне, покойная бабушка, и облизывала свои лапы на шкафу в прихожей кошка Клеопатра. Голая Катька, выйдя из ванной, бесстыже прошла мимо матерого вояки. Хотел было тот цапнуть ее за причинное место, да прошла рука сквозь девичье тело, как сквозь пустоту. И в довершение всего, растопырив когти, прыгнула сверху кошка и пролетела сквозь его грудь, так что сел бравый спецназовец на пол, стащил с лица маску, сплюнул и облегчил душу словами, где литературными были лишь «мать», «отец», «дышло», да «вышло». Ошалело застыл генерал Коршунов посреди этой мистики и жути, потом очнулся, схватил трубку рации, заорал, как никогда еще в жизни ни орал: «Харрасов! Где Харрасов, мать вашу? Всех уволю, по зонам рассажу, в пыль лагерную размажу, расстреляю… Где»?

— Следует по старой Чишминской дороге, — незамедлительно и робко ответили ему. — В машине одна женщина и двое детей.

— Схватить. Взять. Все туда. Оцепить район, поднять вертолеты, армию, планы перехваты, паутины, мотни, бредни, — все в ход, — пуще прежнего закричал Коршунов, и, расталкивая встречных на пути, выбежал вон.

Снова была погоня. Снова летела пыль из-под колес машин, визжали тормоза, свистели пули, танцевали в небе вертолеты. Между двух огней, между двумя нечистыми силами — неземной, от которой не знаешь, чего и ждать, и земной — генеральской, от которой уж точно