Ночной карнавал - Елена Благова

И Царь для земли Рус — не роскошь. Не разносол. Не изысканное блюдо.

Царь — хлеб наш насущный; Дух наш смиренный; крест, которым мы крестились, крестимся и будем креститься.

Беги не беги — от себя не убежишь.

Ты должна вернуться. Ты поймаешь убитое, утраченное Время за хвост.

А может, Времени нет? Может, нет смерти? Нет того поезда, которым везли Семью в холода, на муки и убиение, и нет тех людей, что крестились, видя изможденное лицо Царя в окне вагона, провожая взглядом несущийся с присвистом, дышащий паром на морозе грязный состав?

Зачем, отчего ты ЭТО помнишь, Мадлен?!

Ты сумасшедшая. Голова твоя бедовая. Ты больна; ты переработала; тебе надо отпроситься у мадам в лазарет на денек-другой.

Есть еще выход: бежать. Бежать быстро. Бежать без оглядки.

Чтобы никто не догнал никогда.

Чтобы ты сама — скорее!.. — догнала ТО Время, его минуты, его секунды, его часы и дни, поймала, ловила, чтоб поцеловать, его бьющиеся руки, прижала к груди, спрятала лицо свое в складках его черной, усыпанной снегом хламиды.

Поезд трясется. Качается. Оконные стекла — в расписных ледяных узорах. Ледяные георгины; ледяные хризантемы; ледяные астры, папоротники, флоксы. Ледяные колосья колышутся, светятся ледяными зернами в солнечных лучах. Принесите чаю!.. Проводник несет чаю, рука его трясется, крепкий чай, кипяток, выливается на ноги Цесаревне. Ах, Ваше Высочество, простите. Нет, ничего, я отряхнула капли воды. Вы не обожглись?.. Я умею терпеть боль. Улыбка. Обворожительная, милая улыбка, и ямочки на юных щечках.

Мы арестованы. Нас не заковали в цепи — нас связали цепкими взглядами, важными государственными бумагами, наглой ложью, пнули и выбили из-под ног деревянное резное кресло, обитое красным бархатом, с короной и Царскими гербами на спинке, зовущееся троном. И трон покатился по ступеням, и мы глядели, как он катится, как отламываются ножки, летят, разорванные на куски, клочья бархата, трещат, становясь дровами, подлокотники красного, черного, эбенового дерева.

«Куда идет поезд?!»- требуют от нас ответа на станциях люди в черных кожаных куртках, в черных кожаных кепках, надвинутых на седые от мороза брови. Их лица гладко выбриты. У них за ремнями наганы, маузеры. Это оружие устарело. Сейчас есть игрушки пострашнее. Мы молчим. Мы не знаем, куда нас везут. Это знают те, кто приговорил нас.

Ночью, когда мы спим, разыгрываются события. Некто решает отцепить вагон, где мы заключены, и подцепить его к паровозу, идущему на свободный путь — от Урала прямиком до Тихого Океана. Великая дорога свободна. Стрелочники на всех таежных разъездах дадут нам синий свет. А мучителям, палачам — красный.

Бедный некто. Его изловили. Его связали по рукам и ногам настоящими веревками.

Его принесли на носилках показать нам, как дикого зверя, как матерого волка, загнанного собаками на степной охоте. Он лежал весь избитый. Они вымещали на нем злобу свою к нам. Били беспощадно. Разбили все лицо. Глаза заплыли. Он был похож на кровавую подушку. Я наклонилась и обтерла его сочащееся кровью, вздувшееся лицо батистовым носовым платком. Он благодарно посмотрел на меня и беззвучно, губами, сказал: «Спасибо, Святая».

Царь сидит напротив меня, качается. Ночь. Он встал покурить. Неизвестного, пытавшегося нас спасти, унесли — верно, умирать. Его расстреляют на первой же станции. Под взвизги метели, под матерные выкрики солдат. Как много солдат, Отец!.. Разве уже идет война?.. Да она и не кончалась никогда, дочь. Ты знаешь, ей нет конца. Я хотел обрубить ей руки, ноги. Не смог. Я думал — добром возьму. Она все смешала воедино — и добро, и зло. А они все равно бегут в разные стороны. Как волки и зайцы. Волчары — в чащобу, беляки — к опушке. И — прямиком по степи, чешут, наяривают, задние лапы впереди передних, под звездами, по первопутку, точки следов на смертельной белизне чистых снегов. Не убежать. Пуля настигнет. Выстрелят все равно.

«Отец, пейте Ваш чай. Остынет. Он сладкий?..»

«Думаю, да… забыл… Брось мне еще ложечку. Помешай. Я люблю, когда… сладкое…»

За окнами проносятся дикие леса. Как мне холодно. Ежусь. Не спасает меховая пелерина. Царица подарила мне ее на день моего Ангела. Она сшита из нежных шкурок серо-голубой норки. Когда я глажу мех, я плачу — мне жалко маленьких пушистых зверьков. Зачем люди их убивают, чтобы утеплиться?! Людям хорошо, да; и зверьки вроде бы не чуют своей смерти, потому что уже мертвы; но я вижу их живыми, резво скачущими по снегу, под ярким Солнцем, с умильными мордочками, с глазами-бусинками, — и плачу, плачу, не могу остановиться.

Царь, выпив чай, встает. Поезд тряхануло; он чуть не падает, хватается за полку, где спит стонущий во сне от приступов боли в костях Цесаревич.

«Какая станция, Линушка?.. погляди…»

Я отдергиваю тяжелую красную штору и расплющиваю нос о ледяное стекло.

В ночи — выхваченные резким белым светом станционных фонарей сараи. Крыши в иглистом инее. Вокзал, с деревянными арками и дощатыми колоннами, с забитыми досками стрельчатыми окнами. Фонарь горит в его лбу, там, где надпись: «РАСПА…» Букву «Д» съели: сожгли, отстрелили. Станция Распад. Царь вздрагивает от названия, прошептанного мною.

В дверях купе появляется Царица. Ее лицо бледно. Она закутана в оренбургскую шаль. Серый козий пух старит ее утонченное, перламутровое лицо. Веки заплаканы. В фонарном свете, бьющем из окна, заметен ее опухший нос, висящий двойной подбородок — не от полноты — от худобы, черные тени вокруг прекрасных глаз, морщины, прорезавшие лоб. Где красота твоя, Царица? Она тебе только снится. На станции Распад ты входишь в дверь, как раненый зверь. Ты не кричишь. Ты тиха, как мышь. Ты молишься и молчишь.

И крик прорезает тишь.

Неистовый, огромный крик. Он врезается ножом в молчащие глотки, во вздымающиеся во сне мерно груди. Он поднимает волосы на голове. Он велит повскакать с полок, выпрыгнуть из постелей, дернуть вниз стекло окна, высунуться наружу, озираться, искать взглядом того, кто так страшно кричал.

Кто это, кто это, Папа?!.. О, погодите, дети, это… Аля перекрестилась. Аля знает, что это такое. Руся, видишь, видишь?!.. Дети, не смотрите… Леша проснулся!.. Леша, тебе нельзя на сквозняке, ты простудишься… накинь козью бекешу… возьми мой капор, Леша… Может быть, нам выбежать на перрон?!.. мы сейчас побежим к солдатам… мы спасем… что вы делаете, вы же русские люди!.. Вы же… русские… люди…

Они все высунулись из окна. Головы: темные, русые, желтые, пшеничные, золотые. Глаза глядели. Сердца содрогались. От станции к лесу, к зальделой реке, зелено блестевшей застылой коркой толстого льда под зимней Луной, вбитой в черный свод неба синим гвоздем, солдаты, взблескивая штыками, вели человека в шинели с содранными погонами, перевязанного белыми веревками крест-накрест, будто он был дорожный чемодан. Человек шел, увязая ногами в густом, как тесто, снегу, пошатываясь, хватаясь руками за непокрытую, коротко стриженную голову. Солдаты толкали его в бока прикладами. Кричали ему — на морозе пар выкатывался комьями из их ртов, из-за оскала зубов. Один солдат толкнул его в спину, и человек чуть не упал, беспомощно вскинув руки, как святой на старинной картине. Люди дошли до опушки, спустились к реке, и человек начал затравленно оглядываться, как бы ища лазейку — убежать, вырваться, спастись. Спасения не было: ни оттуда, ни отсюда. Ни с неба — Луна глядела синим круглым лицом, насмехалась. Человек все понял. Сперва ссутулился, сделался маленьким и жалким. Лишь на миг. Внезапно прянул, как конь. Расправил грудь. Распрямил плечи. Вскинул лицо. Глянул в лица солдатам.