Золотой осел. Апулея. Архетип трансформации - Мария-Луиза фон Франц

Следует избегать двух разных подходов. Во-первых, желания рассказать каждому любой ценой, даже с риском пострадать от непонимания и выставить себя глупцом. Это часто результат инфляции, тщеславного желания впечатлить других, что приводит к полной утрате переживания. Во-вторых, следует избегать желания сохранить все для себя, притворяясь старым добрым интеллектуалом, благочестивым фарисеем или кем вы там были раньше.

Следует, насколько возможно, прятать нуминозный опыт под маской персоны[136], но если некий внутренний приказ требует раскрыть этот опыт, следует со всей отвагой сделать это. Можно сказать: «Я не собираюсь завтра ничего делать». Очевидно, не стоит говорить, что человек действует так под влиянием сна, или приводить внутреннюю причину. Но может случиться так, что некий внутренний голос требует встать и сказать то, что думаешь, даже если это приведет к определенным преследованиям. Например, человек может встать против коллективного мнения, не считая себя мудрецом, просвещающим других, и не разыгрывая мученика. Естественно, интроверт всегда будет стремиться все хранить в себе, а экстраверт — все выплескивать[137]. Оба неправы. Колебание между двумя этими ритмами относится к ведению Самости, если внутренний опыт был понят правильно, сны обычно ясно указывают, как нужно действовать. Самость определяет, когда следует выдать тайну, а когда скрыть.

То, что Луций-Апулей, стыдившийся чистого чувственного опыта, должен предстать перед римским обществом, подвергшись осмеянию, имеет большое значение. Люди смеялись бы над его макушкой, говоря: «О, он был посвящен в мистерии Исиды». Раньше издевки, интеллектуализм и эстетизм были частью защитного механизма эго Апулея, и потому открытость для него будет испытанием полной преданности. Его опыт — это не просто нечто волнительное, что можно оставить при себе, продолжая жить как раньше. Исида знала, что делала, когда потребовала от него публичного признания. Обычно этого не происходит, но такой поступок вписывается в его проблему.

Возникает вопрос, почему спасение Луция приходит посредством египетского мистериального культа и почему культ Исиды-Осириса оказал на него такое воздействие. Почему не христианство или митраизм? Мы знаем, что Апулей много знал о других мистериальных культах, и, должно быть, имелась личная причина, по которой его привлек египетский культ. Из-за материнского комплекса чисто патриархальный мистический культ, в котором на переднем плане был мужской архетип образа бога, мало для него значил. Поначалу он мог оказаться полезным, поскольку усиливал маскулинность. Если бы вместо того, чтобы попасть в руки грабителей, он попал в маскулинный культ вроде митраизма, было бы проще обрести маскулинность. Но теперь все дело в том, чтобы добраться до дна материнского комплекса и осознать его глубинное значение. Здесь митраизм или христианство со свойственным им патриархальным характером не подходят. Ведь культ Девы Марии начал оформляться только в третьем веке, в частности, в Эфесе. Во времена Апулея и позже это почитание было мало распространено и признавалось только местами. Другая причина заключалась в том, что Апулей был родом из Северной Африки, а в африканской цивилизации в то время доминировал Египет. Так что когда культ из бессознательного появляется в египетской символической форме, для него это как возвращение на родную землю. С этим опытом связаны его ранние детские воспоминания. Это «корни», говоря современным языком.

Чтобы яснее понять проблему Апулея-Луция, следует учесть роль и значение культа Исиды и Осириса, в котором богиня всегда играла важную роль, в египетской религии. Доминирование Исиды и Осириса вышло на передний план только в позднюю античность[138].

Гельмут Якобсон в своей великолепной статье[139] исследовал идею о том, что после трех тысяч лет развития египетская религия совершила следующий шаг, завершившийся в христианской цивилизации. Подчеркнув аналогию между египетской триадой и христианской Троицей, Якобсон замечает, что в появлении бога и его становлении можно выделить два основных ритма. Первый ритм — это стадия эманации и творения, а второй — стадия возвращения и собирание рассеянного. Например, ритм Брахмана можно сравнить с диастолой, тогда как Атман, напротив, соответствует систоле, что символизируется в Индии жертвоприношением лошади или, иногда, пауком, который, сплетя паутину, снова её пожирает. Бог теряется в творении, а потом, в обратном процессе, возвращается и осознает себя. Постоянно усиливающаяся роль Осириса в египетской религии следует такому систолическому движению: удаляясь от множественности творения, бог снова сгущается и осознает себя. Однако, если в индийском мифе это движение цикличное, занимающее миллиарды лет, египетский миф содержит новый элемент развития и эволюции, так как возвращение бога не сходно с его первым появлением: это не просто повторение. Если изобразить это движение на диаграмме, то получится спираль, а не круг; новое качество состоит в том, что Осирис после возрождения напоминает Ба, человеческую душу. Пройдя через смерть и воскрешение, он обрел то мистическое нечто, что и составляет человеческую индивидуальность, нечто инородное для божества.

Процесс повторяется с приходом каждого солнечного царя. Когда фараон умирал, он становился Осирисом. Затем появилась фигура его сны, который должен был проводить все обряды жертвоприношения и принять роль жреца Шема; железным крюком он открывал рты мертвых, чтобы они могли есть, пить и говорить в потустороннем мире.

Что это означает психологически? Давайте сравним этот миф с тем, что происходит в человеке. Человек отождествляется с принципом сознания; он знает, как сдерживать свои импульсы, может работать, размножаться; короче говоря, он становится социально адаптированным эго. Кроме того, он представляет развитие солнечного божества. Он чувствует: «Я есть», «Я думаю». Он считает себя хозяином своих мыслей, солнцем в миниатюре. Впав в депрессию во время кризиса среднего возраста, он словно солнце, опустившееся за горизонт: все сознательные ценности исчезли, он больше не знает, что думает и даже сомневается в собственной личности. Это соответствует смерти царя-солнца в Египте. Это состояние изображается в виде смерти царя, хотя это не настоящая смерть. В такой ситуации психотерапевт прежде всего будет помогать ему справиться; инстинктивно он хочет бросить все и стать совершенно пассивным, и это мудро, до некоторой степени. Но нельзя просто оставаться в таком состоянии и ждать возвращения: нечто в человеке должно обеспечить непрерывность. В это время нужен особый внутренний подход. Я бы сравнила Гора младшего с таким подходом: это образ сознания, которое живет в смерти и действует в теле мертвого царя. Он «приносит спасение отцу»[140].