Белоснежка и медведь-убийца - Дмитрий Валентинович Агалаков

самый главный из этой тройки, сейчас трясется от страха в своем особняке и ждет, когда медведь придет за ним.

– Лев Семенович, – кивнул Панкратов.

– Он самый. – Юля вздохнула. – И вы тоже предполагаемый объект расправы.

– Я? – Старик даже голову вжал в плечи, на этот раз совсем по-черепашьи.

– Вы, Геннадий Егорович, вы. А теперь расскажите, что произошло в те августовские дни далекого девяносто пятого года.

Панкратов, сжав трость так, что костяшки пальцев побелели, вдруг закивал головой:

– А ведь знал я, что рано или поздно спросят меня об этом…

– Да неужели?

– Ага. О тех деньках.

– Значит, так тому и быть. – Она нажала на запись. – Так и быть.

– Мне нужны гарантии, что это никак не коснется ни моей дочери, ни моего внука.

– Даю вам слово.

– Точно?

– Клянусь памятью Феликса Эдмундовича Дзержинского, который был очень уважаем в нашем доме. Что вам еще нужно? Кем еще поклясться?

– Господом Богом!

– Ну вот еще! Хватит с вас и Феликса Эдмундовича. Я вас внимательно слушаю, Геннадий Егорович.

– Хорошо, хорошо… Я познакомился с ними еще в конце восьмидесятых годов, девушка.

– Юлия Николаевна, – поправила она его.

– Юлия Николаевна, – с почтением повторил он. – Три молодца, хоть и не молоды уже были, с деньгами. Пострелять им хотелось. Но они уже были подготовлены, я скажу. Я и повел их по звериным тропам. Особенно им хотелось медведя завалить, и покрупнее. А я сам медвежатник, все про это знаю. Иногда неделями выслеживал зверя, вот и их учил этим премудростям. Они оказались хорошими учениками. И безжалостными. Каким и должен быть охотник. Ранил зверя – пристрелил. Убил медведицу, медвежата остались – опять же пристрелил. Так положено. Им это доставляло удовольствие. А потом они решили свои походы повеселее обустраивать. Не только с коньяком и шашлыками, да с банькой. Они ж из дома сбегали. От жен своих, от забот!

– Это я уже поняла. А как повеселее?

– Стали с собой баб привозить.

– Женщин?

– Точно, женщин. Когда совсем уж раззадорились. Все ведь бывшие партейцы, они до этого дела охочие. Это я еще со старых времен знаю. А у комсомолок – долг. Перед партийным вожаком. И это тоже нам известно. Я поначалу против был, да они на меня осерчали. Ну, платят, решил я, и хрен бы с ними. А бабы те – одна лучше другой. Загляденье просто. Как уж они их там делили, я не знаю, не мое это дело. Хотя сливки в этой компашке Соколовский снимал. Он же был самым главным среди них. И по партийной линии, и в жизни, и по бабской части. Чепалову и Калявину доставалось опосля него, – усмехнулся старый охотник. – Помню, телеведущая у них была… Люся, Людмила Ивановна… Хороша! Они ее стрелять учили. С подругой она приезжала. Та тоже ничего так себе. Потом артистка была…

– Верховодина? – подсказала Юля. – Эльвира Марковна?

– Точно, Эльвирка, Верховодина. Помню, как она однажды после шампанского да коньяка голышом в снегу купалась. У-ух, загляденье! – кивнул он. – Она с ними со всеми крутила. По очереди, разумеется, – усмехнулся охотник. – Озорница. А потом… – Старик вдруг осекся.

– Кто был потом?

– Дуня потом была, – разом помрачнел Панкратов. – Так, кажется… Дуняша…

Юля поняла, что ради этих вот немногих слов она и прилетела в далекий зауральский городок и теперь не должна пропустить ничего.

– И что же Дуняша?

– Она из Челябинска была. Работала в каком-то магазине. Жила в общежитии. Ей около тридцати годков было. Красавица тоже. Скромная. А у нее вроде ребеночек имелся лет десяти. Мать-одиночка. Искала счастья, как и все бабы. Помню, Соколовский все говорил: вот какой должна быть жена! И все обещал на Дуняше жениться. А те ему: если ты на ней не женишься, то мы женимся! Обещали ей горы золотые. А время-то какое было – шальное! Вся страна обещаниями жила. Губу-то развесила страна Советов. А уж бабы!.. Тогда мужик с деньгами, когда все голодали-то, все равно что царь. – Он небрежно махнул рукой. – Бабы сами падали, и просить не надо было. Знаю, Дуняше было строго-настрого запрещено говорить, с кем она и куда ездит. Ребенка она на какую-то няньку оставляла. Соколовский за все платил. Ну вот, пошли они как-то охотиться. Они с ней не раз приезжали, кстати. Она у них невестой Соколовского так и числилась…

– Так что случилось в те августовские дни девяносто пятого?

– Что-то случилось, – кивнул охотник. – Я их на всю жизнь запомнил, те дни. Приехали они двадцать первого августа. Немного попировали, утром на охоту. Ушли они вчетвером, не было их трое суток. И так и не вернулись на нашу стоянку. Приехал один только Калявин. Собрал вещи и уехал. А потом мне сказали, что видели их втроем. Когда они уезжали. Паренек один деревенский сказал. Так, мимоходом. Он молоко привозил. Приехали вчетвером, а уезжали втроем. И быстро так, поспешно. Я спросил, а кого не было? А паренек мне: да той красавицы. Он их спросил, а они ему: мол, отправили ее в город. Занедужила она, вот и отправили. – Старик развел руками. – Ну, отправили и отправили. И на том все. Молчок! Не видел я их более и не слышал… Только сумма мне потом пришла от Соколовского.

– Сумма? Деньги?

– А что ж еще? Именно. Большая сумма. За добрую службу. И был один звонок. От того же Соколовского. Он мне так и сказал: «Геннадий, спасибо тебе за все. И еще, ты запомни, мы все люди женатые и к тебе ни с какими бабами не приезжали. Ты же не хочешь карьеры нам разрушить? Мне особенно? Я – большой человек, и одно неверное слово обо мне может стать причиной большой беды. Очень большой беды!» А чьей беды, не сказал. То ли его, а то ли моей. Как хочешь, так и понимай. «Ты все понял, Геннадий?» Я ответил: все понял. Не дурак. Тайна есть тайна. Тем паче между мужиками.

– То есть они откупились от вас?

– Откупились, – кивнул Панкратов. – На том, повторяю, мы и попрощались. Я печенками почуял, что дело нечистое. Огромная сумма была тому подтверждением. И мне в него, в дело это, лучше не соваться. Пока не припрут к стенке. Вот как сейчас. Как вы это сделали. Но ведь какое облегчение, как гора с плеч.

Юля поверила его нечаянно вырвавшейся фразе.

– И они больше с вами не связывались? Никогда?

– Говорю же, никогда! – Он перекрестился, но как-то неловко.

– А вы верующий?

– Да не больно.

– А чего ж тогда креститесь?

– Да того, чего.